Творчество Тукая явилось итогом многовекового развития татарской литературы.
Хади Такташ в своей статье «О моем творчестве» писал, что он заново пересмотрел поэтические традиции, «идущие от Бакыргани через Тукая до настоящих дней». Здесь примечательно то, что великий поэт советской эпохи рассматривает творчество Тукая как итог исторического пути всей тюркской поэзии.
Как известно, творчество Тукая представляет собой синтез разных поэтических традиций. Литературоведение отметило в нем сочетание трех важнейших начал: традиций собственно татарской и вообще восточной поэзии, традиций русской и западноевропейской поэзии и свежей струи, идущей от устного поэтического творчества татарского народа.
Тукай опирался прежде всего на традиции татарской и древнетюркской поэзии. Речь идет не только об использовании им поэтических форм, отшлифованных в течение веков. В его произведениях, например, нетрудно обнаружить четверостишия с рефреном, характерные для поэмы «Кысса-и Йусуф», а также газель и касыду. В любовной лирике поэт упоминает Фархада и Меджнуна, героев поэм Низами и Навои. Однако труднее выявить следы традиционных мотивов и «поэтической стилистики, преобразованных могучей творческой волей поэта.
Обогащение истории литературы все новыми сведениями позволяет вести речь и об этой стороне творчества Тукая. Особенно изучение памятников древней литературы дает возможность выяснить традиционный характер отдельных явлений поэзии начала XX века и советской эпохи. Выяснение активного репертуара книг, которые чаще всего читал татарский народ в конце XIX и в начале XX столетий, позволит глубже вникнуть в поэтический мир отдельных авторов, в литературную, социальную и историческую фактуру их произведений. Во всяком случае, знакомство с поэтическим миром Тукая дает основание судить о его глубоком знании, книжного репертуара своего времени.
Возьмем своеобразный фразеологизм из известного стихотворения «Эшкә өндәү» («Призыв к труду»):
Булса калдырмак берәү ушбу җиһанда изге ат,
Тир белән тапсын ашарын, итсен, әлбәт, иҗтиһат.
(Если хочет кто-то оставить на этом свете доброе имя,
Пусть потом добудет себе хлеб и проявит усердие).
(Подстрочник здесь и далее наш. — Н.Х.)
Фразеслогический оборот «җиһанда изге ат калдырмак» не встречается в живом разговорном языке. Архаическое оформление фразы указывает на ее литературное происхождение.
Из какого же источника мог почерпнуть ее поэт? В дастане «Джумджума-султан» Хисама Кятиба (II половина XIV века) есть такие строки:
Табмас ирди киши денйадин морад,
Бәс калур ирмиш җиһанда изгү ад.
(Татар әдәбияты тарихына материаллар. — Казан, 1970. — С. 55.)
(Не найдет человек смысла в жизни,
Если не останется на свете доброго имени).
Тукай лишь слегка перефразировал оборот X.Кятиба. Этот знаменитый памятник тюркской поэзии Поволжья был широко распространен среди татар в виде рукописей и печатных книг. Археографические экспедиции и ныне обнаруживают фрагменты его.
Поэтическая фразеология из «Хосров и Ширин» Кутба и из «Джумджума-султан» X.Кятиба драгоценной россыпью сверкает в произведениях Тукая. Такие не поблекшие в многовековых испытаниях поэтические краски соединяют творчество поэта XX века с древней литературой, вписываясь благородным орнаментом в его поэзию.
Наряду с оригинальными произведениями тюркской поэзии Поволжья среди татарских читателей из рук в руки ходили и высокохудожественные переводы с арабского и персидского языков. В частности, имела широкое распространение книга «Панднаме» («Наставление») видного представителя персидской поэзии XIII века Фаридатдина Аттара (татары называют его Шейх Гаттар). Г.Тагирджанов пишет об этом так: «Произведения классической персидской поэзии средних веков были широко распространены среди татар вплоть до последнего времени. Некоторые из них веками служили в медресе учебниками. Например, дидактическая поэма Фаридатдина Аттара «Панднаме».
Есть поэтические подтверждения тому, что Тукай был хорошо знаком с творчеством этого суфийского поэта. Формы отдельных его стихотворений .зачастую перекликаются с предшествующими тюркскими образцами. Стихотворение Тукая «Күңел» («Душа») запоминается своей музыкальностью и эмоциональностью. Образец для этого стихотворения почерпнут из произведений Аттара. Острый глаз поэта подметил такое двустишие с парной рифмовкой из «Панднаме» (“Казан утлары”. — 1375. — № 10. — Б. 132.):
Мөбтәладыр гыйсияндыр күңел,
Үткән эш дәрдинә пошимандыр күңел.
(В бедствии и смятении душа,
Полна раскаянья в содеянном душа).
Редиф из бейта Аттара Тукай преобразовал в риторическое обращение, и оно стало редифом законченной газели.
Упругость тукаевского стиха, смысловая острота и эмоциональная насыщенность его связаны главным образом с контрастностью его поэтического мышления. Поэт, живший в эпоху, полную острых противоречий, видимо, глубоко впитал контрастные краски из знакомых произведений. Контрастные мотивы и изображение, основанное на антитезе, часто встречаются у Аттара. Вот несколько примеров:
Бер колыныйң башыйга пычкый чәкәр,
Бернгә әйләр кәрамәт таҗ-ү зәр.
Бер кешигә кәнҗ илә нигъмәт бирур,
Берига йөз рәнҗ илә михнәт бирәр.
Беригә рузи кыйлыбдур тәхт-ү таҗ,
Бери туфрак үзрә йатур карный ач.
Беригә алтун табакида нан бирүр,
Бери нан тиб хәсрәтиндә җан бирүр.
(К голове одного раба приставляет пилу,
К другому проявляет щедрость короной и золотом.
Одному дает жилье с блаженством,
Другому дает страдание с сотней забот.
Одному, дал (он) трон и корону,
Другой лежит на земле голодный.
Одному дает хлеб на золотом блюде.
Другой умирает в тоске по хлебу).
Суфийский поэт в этих строках не преследует цели разоблачать социальную несправедливость. Контрастное изображение жизни у него служит иллюстрацией могущества бога. Поэт как бы утверждает, что бог все может: пожелает — одному дает корову, а другого — погубит голодом. В приведенном выше отрывке для нас интересно последнее двустишие. Оно напоминает известные строки из стихотворения Тукая «Осенние ветры», которое также построено на контрастном изображении. Особенно в 1911 году, когда в Поволжье наступил голод, всплывает в душе поэта знакомая антитеза сытой роскоши и беспощадной нужды. Она становится зародышем потрясающего по силе своего эмоционального воздействия нового стихотворения и приобретает такое звучание:
Куйсалар монда корткалар төшкән тешен алтын белән,
Бер телем икмәк, дип, анда назлы нечкә бил җылый!
(Если здесь старухи вставляют золотые зубы вместо выпавших,
То там тонкостанная нежная красавица по корке хлеба плачет!).
В этом сплетении любви и ненависти сосредоточены и социальный портрет эпохи, и воинствующий гуманизм поэта. Парадоксальная суть картины заключается в том, что отжившая свой век безобразная старость рядится в богатые одежды, украшает себя золотом, а молодость, достойная жизни, гибнет в нужде. Поскольку последнее является одновременно и гибелью красоты, оно трагично вдвойне. Этот контраст создает отвратительный образ несправедливости. Эпоха Тукая — это эпоха острых социальных противоречий, характерных для капитализма.
Противопоставление «лежащего на земле голодным» восседающему на троне монарху в произведении Аттара еще не предстает вопиющей несправедливостью, ибо правитель — единственный на всю страну. А вот противопоставление умирающего в тоске по хлебу тому, кто ест хлеб из золотого блюда, ближе и понятнее эпохе Тукая. Несмотря на общность красок в изображении, эти разновременные и разноплеменные поэты резко отличаются между собой. Если первый спокойно констатирует явления, то строки последнего проникнуты горечью и осуждением.
Поэма «Кысса-и Йусуф», один из древнейших памятников нашей литературы, оставила глубокий след в душе Тукая, что видно из формы еще первых его литературных опытов, в которых он упоминает даже название поэмы Кул Али. Но это внешняя сторона явления. А поэтические идеи, образы и мотивы поэмы «Кысса-и Йусуф» трансформированы в его творчестве до неузнаваемости.
В свое время мы писали об эволюции мотива «птицы души», начиная от поэмы Кул Али и кончая стихотворением Тукая «Разбитая надежда» (Хисамов Н. Гасырлар тирәнлегеннән // Казан утлары. — 1973. —№ 4.). Татарский поэт начала XX века связывает традиционный мотив тюркской поэзии с проблемами поэта и мира, личности и общества. В этом случае интересно, что поэтические традиции с истечением веков не исчезают, а при благоприятных условиях приобретают новую силу, обнаруживая при этом свои неожиданные грани.
Мотив «птицы души» переходит в стихотворение Тукая не непосредственно от Кул Али, а проходит шлифовку в произведениях многих поколений выдающихся поэтов. Однако есть примеры того, что отдельные эпизоды и мотивы перенимаются Тукаем непосредственно и переосмысливаются по-новому.
В том же стихотворении «Разбитая надежда» после духовного прощания с миром поэт обращается к памяти матери:
Мать моя лежит в могиле. О страдалица моя,
Миру чуждому зачем ты человека родила?
С той поры, как мы расстались, стража грозная любви
Сына твоего от двери каждой яростно гнала.
Всех сердец теплей и мягче надмогильный камень твой.
Самой сладостной и горькой омочу его слезой.
(Перевод А. Ахматовой)
Эмоциональный контекст плача на могиле матери напоминает известный эпизод из поэмы «Кысса-и Йусуф». Проданный старшими братьями в рабство, Йусуф, покидая пределы родного Ханаана, припадает лицом к могиле матери. Весь в слезах, он причитает:
Әй дәрига, газиз анам, йатурмусән,
Бу хәл ичрә бәнем хәлем белүрмүсән,
Бакып бәни бу хәл үзрә күрәрмүсән,
Әлләрим, аякларим баглу имди.
(О моя милая мать, лежишь, ли (здесь),
В таком положении знаешь ли мое состояние,
Посмотрев, видишь ли, каково мне,
Руки и ноги мои закованы).
В своей «Разбитой надежде» Тукай чувствует себя в положении Йусуфа. Об общности эмоциональных контекстов можно говорить с определенностью. Если плач Йусуфа на могиле матери связан с прощанием с родиной, то плач лирического героя Тукая связан с мысленным прощанием с миром.
Когда мотив повторяется в истории поэзии неоднократно, речь должна идти о традициях. Мотив могилы матери разработан и в татарской народной поэзии созвучно с аналогичным мотивом из поэмы «Кысса-и Йусуф». Во время фольклорных экспедиций часто приходится записывать песню-мунажат «Моя мать». В ней есть, например, такие строки:
Бер тавыш бир кабереңнән,
Бәбкәем, дип, әнкәем!..
(Подай же голос из могилы,
Скажи: «Дитя мое!» — мать моя!..)
Песня, видимо, создана в начале века, потому что поется под напев «Туган тел» («Родной язык»).
А случайны ли такие строки из стихотворения Мусы Джалиля «Последняя обида»:
Пускай умру, но как перед концом
Я не увижу дочери моей?
Как умереть и не припасть лицом
К родной земле, к могиле матери моей?
(Перевод И.Френкеля)
Могила матери у советского поэта также связана с понятием родной земли. Здесь проявляется та же сила традиции. Проф. Г.Тагирджанов уже писал о том, как трансформировал М.Джалиль мотив целебной рубашки из поэмы «Кысса-и Йусуф» в своем стихотворении «Праздник матери». Короче, обращение поэтов, представляющих своим творчеством этапы в развитии татарской поэзии, к наследству Кул Али не является эпизодическим, а стало систематическим явлением. Более того, поэтическую фактуру вольных переводов Тукая с русских поэтов отчасти составляют мотивы, характерные для древней литературы, главным образом — поэмы «Кысса-и Йусуф».
Стихотворение «Пророк», являющееся вольным переводом из Лермонтова, занимает важное место в лирике Тукая. В нем воспевается такая миссия поэзии, как несение людям правдивого слова, и изображается трагедия борца за правду в условиях эксплуататорского общества, где невежественная толпа жестока к борцу справедливости. Стихотворение в сущности соответствует лермонтовской идейной трактовке. Идейная полемика Тукая с рамиевским «Пророком», т.е. вольным переводом пушкинского «Пророка», достаточно полно раскрыта в исследованиях Г.Халита о Тукае.
Нас в данном случае интересует поэтическая фактура стихотворения. А она несколько отличается от лермонтовской.
Основные моменты темы у обоих поэтов развиваются одинаково. Но дальше обозначается различие в поэтической фактуре, и оно обусловливает различие в идейно-эстетическом звучании каждого.
У Лермонтова:
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий.
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром божьей пищи.
У Тукая:
Сөйләнде өстемә күп ифтира, бөһтан усал телләр,
Сибелде зур хәкарәт берлә хәтта башыма көлләр.
(Злые языки оклеветали меня,
С презрением посыпали главу мне пеплом).
Этнографическая деталь, характерная для Ближнего и Среднего Востока, заимствованная Лермонтовым из Библии, Тукаем переосмыслена на основе этнографических традиций татарского народа. Посыпание пеплом головы, как проявление скорби у лермонтовского пророка, у Тукая превратилось в жестокость толпы по отношению к пророку. Этим усиливается трагическая окраска образа.
Строки, изображающие покорность тварей пророку, у Лермонтова предельно лаконичны:
Завет предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
Тукай развертывает эту деталь:
Күрәм диңгез төбен, уйнап, йөзеп йөргән балыкларны,
Миңа кол анда бар җанвар: арыслан, хәтта капланнар.
Нәбиләргә тимәслекнең мокатдәс гаһден алганнар.
Догамны тыңлый йолдызлар — кечесе, зурлары бергә —
Мине тәгъзимлиләр шатлыклә уйнап нурлары берлә.
(Вижу морское дно, плавающих и играющих рыб.
Мне покорны все звери: львы, даже леопарды.
Они приняли обет не трогать пророков.
Внимают моим молитвам звезды малые и великие, —
Радостно поклоняются мне, лучась.)
Детали, отсутствующие в лермонтовском оригинале, восходят к «Кыссас эль-анбия» («Сказания о пророках») Рабгузи (XIV век) и к поэме «Кысса-и Йусуф».
Вспомним такой эпизод из поэмы Кул Али. Сыновья Йакуба приводят волка к отцу, говоря: «Йусуфа съел он». Волк отвечает старцу: «Мясо пророков для нас запрещено». А «поклон звезд пророку» безусловно перенят из сна Йусуфа («Восходящее солнце, полная луна и одиннадцать звезд поклонялись прямо мне»).
Развертывание картины природы связано с романтизмом Тукая. Взгляд на человека как на дитя природы и противопоставление гармонии человека с природой жестокому обществу восходит к концепции гуманизма просветителей.
Стихотворение «Пророк» связано тонкими нитями со многими другими стихотворениями Тукая.
Строка: «Зәгыйфьләнгән, таланган, өсте-башы нинди керләнгән!..» («Слаб, искусан, и как грязна на нем одежда!..») позднее вырастет в стихотворение «Кыйтга» («Отрывок»):
Кайтмады үч, бетте көч, сынды кылыч шул булды эш:
Керләнеп беттем үзем, дөньяны пакьли алмадым.
(Хотел я мстить, но ослабел, сломался мой клинок,
Я весь в грязи, но этот мир очистить я не мог).
(Перевод С. Липкина)
Такие сильные мотивы стихотворения «Пророк», как утверждение необходимости жертв в борьбе за правду, бесстрашие перед унижениями и оскорблениями, непринятие низменных идеалов среды, связаны с идеями гордой решительности в борьбе, отраженными в стихотворениях: «Слова одного татарского поэта» («Сопротивляюсь, подставив грудь, если ныне нация выстрелит в меня из ружья или лука»); «Националистам» («Лодка тонет: нужна самоотверженная душа, чтобы спасти от прожорливой рыбы»); «Не унижусь» («Когда ты собираешься совершать святое дело ради народа, кидают «на твой разум грязную петлю»). Тесное переплетение таких мотивов и идей составляет противоречивое единство тукаевского творчества.
Кропотливое и углубленное изучение древней литературы и ее связи с новейшим периодом только начинается. В ходе таких исследований можно будет полнее раскрывать творческие истоки художников последних эпох, и интересные явления новейшей поэзии станут яснее и понятнее современному читателю.
(Источник: Хисамов Н. Тукайны төшенү юлында. – Казан: ТаРИХ, 2003. – 80 б.)