ТАТ РУС ENG LAT

Кыйсса с печки (Перевод В.Думаевой-Валиевой)

(Подлинная история)

 

Нынче я уже с 29 сентября начал страдать от холода. Я восстановил это по истории, которая легла в основу одного моего баита. Баит был такой:
 
 Не топят. Коченеет в номере спина.
 Не греет и одежда – холодит сама.
 Всего мучительней, превозмогая стынь,
 На улицу из дому выходить с утра.
 Давно минуло лето. Октябрь на дворе.
 И нет тепла нигде: на небе и земле.
 Для холода различий в постояльцах нет:
 В накладе все – и в сентябре, и в октябре.
 Лишь истопник-хозяин не в убытке. Но
 Я не сужу его. Аллах судил давно:
 Не топишь – деньги остаются при тебе,
 Да и дрова в аду сгодятся всё равно.


 Замерзающий
 1911 год, 29 октября*.
 
По-видимому, стихи эти были последней каплей слёз: вскоре гостиницу стали отапливать. Однако, когда глаз больше нет, что толку от того, что светит солнце? За то время, что не топили, меня настигла самая сильная из лихорадок. Перед тем, как я допивал свой утренний чай ( в половине первого), лихорадка, как долгожданный дорогой гость, пожаловав ко мне, начинала трясти во мне, сколько ни есть, все жилы и приводила меня в состояние движущегося поезда. Как ни угнетал меня этот озноб, я, не обращая на него внимания, продолжал дрожащими руками наливать себе и пить чай. Лишь соседки – русские женщины, которые заходили ко мне во время этой тряски, увидав «моретрясение» в моём стакане, поднимали шум:
– Батюшки! Что с тобой?
– Лихорадка, разве не видите?
– А у доктора был?
– Пускай сам придёт!
 Я, по какому-то глухому упрямству, с самого начала такой моей жизни почему-то не верил медицине, а докторов, которые любое недомогание объясняли тем, что «нервы расстроены», ставил наравне со старухами, для которых все болезни от «мора». Поэтому, хоть озноб бил меня каждый день, мне и в голову не приходило обратиться к доктору. Товарищи, которые знали о моём состоянии, пробовали называть мне всякие лекарства, но я не реагировал. Как заболею, ложусь, завернувшись во всё, что есть в комнате – бешмет, одеяло или казакин, и примерно через час, пропотев, встаю. С потом выходит и болезнь, но оставляет меня совершенно обессилевшим.
В один из дней, лежал я, заболев и дрожа под этими тряпками, и вспомнил, что послезавтра праздник рамазана. О, Всевышний! Неужто я и в этот день буду лежать и дрожать? Нет, так не годится.

Весельем нынче полон мир, сияньем красок разных,
Но отчего так? Знаю я: сегодня праздник, праздник!
В священном трепете любой, восторг объял бесстрастных,
Поёт о радости мой саз: сегодня праздник, праздник!
 
Не я ли это пел когда-то? Нет, думаю, ради праздника я поверю и доктору, и в это время открылась дверь, и ко мне вошёл товарищ.
– Друг, послушай-ка. Какое, ты говорил, лекарство помогает при лихорадке?
– Аспирин.
– Пожалуйста, принеси мне его.
Товарищ принёс мне лекарство. Вот и послезавтра! Гаит наступил. В день гаита я, вставши утром, выпил со стаканом тёплой воды аспирин. Таскаясь по всей Казани с визитами, во время одного из них я вспотел так, что пот лил с меня градом. Вот что делает аспирин! В тот день, на другой и на третий я всё пил аспирин. Лихорадка не приходила. Гаит прошёл. Наступил курбан-байрам, и он прошёл. Я по-прежнему бью лихорадку, как только она приходит, палкой аспирина. То есть лихорадка и – аспирин, лихорадка и аспирин!
Однажды приходит мой близкий друг и говорит:
– Друг, переедешь в такую-то гостиницу?
– Перееду, – говорю.
Пошли в эту гостиницу и посмотрели мой будущий номер. Этот номер в три раза больше прежнего. Высокий потолок, есть умывальник. Короче, рай по сравнению с тем номером, в котором я жил!
Начал жить. Стол стоял у самого окна в передней стене. Не выдержав сырости там, переставил его к самой двери.
Здесь даже ещё хуже, чем в старой гостинице. Невыносимый холод. Топят через день. Вызвал уруса-истопника:
– Почему вчера не топили?
– Дров не было, – говорит.
«О рабби! Здесь меня заморозят, как гуся на зиму!» – стал
я опасаться. Тому, что здесь дров нет, я не удивлялся, поскольку в этой гостинице куда ни посмотри, всё изобличало её бедность. Хотя были живущие по месяцу, но большинство бедные. В зал никто не заходит. Музыка там играет такая – как будто русские мужики мост строят!
– Наплевать на всё, – сказал я и в один прекрасный день нанял ямщика и поехал в деревню. Здесь мне дали маленький, срубленный из сосны, аккуратный, как сундук, красивый домик. Топят два раза в день. Хороший воздух, приятно. Здесь за 15 дней всё, что я вытерпел от холода с 29 сентября, плутания и холод в дороге – всё позабылось. Когда муки кончаются, человек быстро забывает о них. Один раз я с родственником муллой, будто окончательно выздоровевший человек, в приподнятом настроении поехал на базар в десяти верстах от нашей деревни. Мы выбрали день потеплее. В пути я совсем не мёрз. Остановились у одного русского старика. Здесь были муллы и из других деревень, мы разговаривали с ними за чаем. Разговоры эти не буду сейчас описывать. Муллы с моим родственником ушли за покупками на базар. Мы с русским стариком остались вдвоём.
Мы поговорили с дедом сначала о моей болезни, потом перешли к другим вопросам.
Дед показал мне картину, на которой красками был написан
Александр Второй, читающий крестьянам манифест. Я посмотрел и:
–  Добрый царь! – говорю.
Бабай оживился. Стал рассказывать, как до реформы солдаты возвращались домой пятидесятипятилетними стариками, когда в них уже не оставалось жизни, как мужики летом сначала жали помещичий хлеб и только после того, как свозили и размещали его, шли на свои земли, как по недостатку времени принуждены были работать в поле в непогоду; как помещик, разозлившись, бил крестьян розгами и отдавал в солдаты и как ещё, и ещё, и ещё притеснял.
– А сейчас, когда у нас в поле своя работа, мы и за 60 копеек не работаем на его земле; помещик, бедный, упрашивает, – и, довольный, старик громко рассмеялся.
Я рассмеялся вместе с ним. Дедушка и ещё оживился и стал говорить:
– Сейчас студенты и жиды не любят нашего царя за то, что он дал нам свободу. Вот, как его звали-то, в Киеве один жид министра убил.
Дедушка не знал, как звали министра и убийцу, я ему сказал. Тут мне, сам не знаю, почему, захотелось поддержать старика, и я сказал:
–  Да, жиды – плохие люди. Их надо гнать из России.
–  Да, да!
–  Мы – русские и татары, так всегда было, можем мирно,
честно вести куплю-продажу. А жиды с их хитростью и ложью обманывают нас и всю торговлю вырывают из рук. Плохой народ. Наш Коран называет их «проклятые Аллахом».
–  Верно, верно.
В это время холод в моей спине ожил, и я мог разговаривать со стариком, лишь стоя у только что протопленной и закрытой печи. Через некоторое время после того, как я ещё и на улицу сходил, озноб, заставляя стучать зубами, стал трясти меня, как в Казани.
Я деду:
–  Не найдётся ли место прилечь? – мол, поспать, о болезни не стал говорить.
Он:
– Вот трубу только что закрыл, на печке очень тепло, – посоветовал мне.
Я залез на печку. Оттого, что сильный холод во мне встретился с ещё более сильным теплом, мне сделалось до того хорошо, что это невозможно передать словами. Если бы я был богат, я бы заплатил бабаю за каждую минуту лежания на его печке по рублю!
Хорошо на печке. Тело готово испечься, и тем лучше. Наслаждаясь этим теплом, я вспомнил строки из стихотворения, которое, шибко расхрабрившись, написал в позапрошлом году, и стал громко над собой смеяться:

Хоть и состарюсь, но, подобно старикам,
Не стану я сидеть, грустя по пустякам.
И не полезу, если даст Аллах, на печь,
Стихами буду я тепло моё беречь.
 
На печь, мол, не полезу; полезешь, если будет мёрзнуть спина! «И не полезу, если даст Аллах», так ведь и «если даст Аллах» написал! «Вот до чего довела меня моя непокорность!» – говорю я и громко смеюсь. Посмеялся-посмеялся и, решив, что:
 –  Стихи стихами, а Распорядитель распоряжается нами, – и приняв серьёзный вид, вышел и сел в сани. Поехали домой.

 


Перевод В.Думаевой-Валиевой

Оригинал на татарском: Мич башы кыйссасы

(Из сборника: Избранное/Габдулла Тукай; Перевод с татарского В.С.Думаевой-Валиевой. — Казань: Магариф, 2008. — 223 с.)


Оставить комментарий


*