Сколько деревню ни хвали, у неё находится, с чем горожанину трудно примириться. В особенности зимой, да ещё в такой голодный год, как нынче. Хоть и не каждый день, но часто бураны. Невозможно на улицу выйти. Снег по шею. Во второй день сильного бурана в нашей деревне на верхнем конце мулла со своей остабикой, возвращаясь из гостей, вместе с лошадью застрял в снегу. Остабику, чтоб она не замёрзла, пока откапывали лошадь, наши деревенские мужики в её же санях привезли к нам в дом. (Жена муллы, наверно, чувствовала себя, как на японском рикше!)
Нынче и застрявших в снегу, и замёрзших было не счесть (голод, холод, отсутствие одежды – всё вместе не то, что человека, но и дива одолеют).
Баит
Как змея вползая, голод нынче ест сердца людей.
Не учи терпенью, Книга! Силы ест он у людей!
Рассказывают, что нынче, по причине голода, по лесам и закоулкам развелись воры. Каждую неделю доходят слухи о том, что в наших краях, в лесах Чыпчугов, Балавыза, столько-то человек убили, столько баев ограбили. Однако рассказы эти мало похожи на правду.
Например, некто рассказывает: «Бай Какой-тотдин ехал домой в город лесом, что в Чыпчугах. Навстречу три грабителя, остановили лошадь и баю: «Деньги или жизнь?» Но у бая кучер оказался здоровый джигит». По словам рассказчика, он в какой-то деревне сильно «поддал». Этот кучер, взявши из повозки недоуздок, стал им хлестать разбойников слева направо по щекам. Разбойники скрылись. Однако, когда повозка тронулась, несколько раз выстрелили вслед баю из «либарбира». Что бы там ни было, бай жив-здоров вернулся домой в город. Когда эта история дошла до моего слуха, тот кучер представился мне эдаким Саид Батталом. Показалось мне, что такого кучера с недоуздком и послать бы, чтобы поймать «неуловимого» хана Залима в горах Кавказа.
Полагая, что рассказ на самом деле скорее всего расходится с действительностью, я для предстоящего наутро путешествия в город принял вечером перед сном решение попросить у соседа берданку.
Этот сосед, у которого берданка, от природы ловкий и здоровый человек. Есть домишко-мастерская; работает с железом и чугуном, чинит часы односельчанам и всей округе. Участвует и в делах деревенской общины. Грамотный. Газет хоть и не выписывает, но привозит из Казани «Время» и подобные газеты. И лавку держит. (Года два назад в этой деревне не было лавки. В любую погоду приходилось бежать к соседям за три версты). Вот этот человек чинит оружие, ружья и берданки, и от пушек не отказывается. Раньше он и музыкальные инструменты, как гармонь, скрипка, чинил, но теперь бросил. Поскольку из-за этих инструментов молодёжь, рекруты лезли в дом и на старости лет лишили мастера покоя.
У него я и собирался попросить берданку. Дал бы он или нет – этого не знаю.
Если бы в деревне было бы хотя бы пять-шесть таких человек, в ней уже давно был бы прогресс. Началась бы новая учёба.
Баит
Что на горбу влачит народ под видом медресе?
Мюридов гнусных и невежд-ишанов кормят все.
Здесь чушь какую-то под видом знания жуют,
На чушь на эту люди молодые жизнь кладут.
Сам чёрт не разберёт их «саттырсу» и «сентерсю»,
То «каптырку», то «кябтеркю» и глупость эту всю!
Жуя, как кляча, эту мерзость зиму напролёт,
Весной болван, болвана сын, жевать перестаёт.
Перед собой у них всегда Коран и «Афтияк»,
С трудом мешки заплечные набиты кое-как.
От грязных рук страницы «Афтияка» нечисты,
Обтрёпаны, как будто бы обгрызаны листы.
В уездах дальних, посмотри, светлеет жизнь вокруг,
Как звёзды, дружат там мектеб* и школа с другом друг.
Друзья тогда друзья, когда равны между собой,
Религия – предмет одной из школ, а жизнь – другой.
Увы! Не видит ничего и в наш двадцатый век
У нас, помимо голода и рабства, человек!
Итак, я кончаю писать стихи. Поскольку меня уже давно один «критик», не найдя, видимо, масла, чтобы смазать голову, сравнил с потухшей свечой. Как будто в конторе покойного Махмут-бая не нашлось какого-нибудь бросового масла!
Всё же, хоть стихов пока не пишу, от песен не отказываюсь:
Если песнь заводишь, парень,
Заводи погорячей,
Чтоб не маялись девчата,
Засыпали поскорей.
Я теперь, отложив перо, посмотрел на свои руки. Ногти выросли, как у Шурале. Так нельзя, я их состригу на спор с критиком, который всегда и всюду собственной рукой писал «Любовь это счастье» и, не стыдясь Аллаха и не краснея перед человеком, поклялся: «Даю руку на отсечение». Я «отдаю ему ногти на отсечение». Поскольку ногти Шурале только в журнале «Ялт-Юлт» и, в отличие от руки того критика, не суются куда попало и потому ценнее руки. И желающие поспорить со мной скорее найдутся. Да и нож острее.
«Башири перестал мурлыкать» – даю ногти на отсечение.
«Укмасый реже выходит со своей порнографией» – даю ногти на отсечение.
«Сагит с Тукаем похожи на потухшую свечу» – даю ногти на отсечение.
«У Фатиха его «Жизнь» – не является национальным романом» – даю ногти на отсечение.
«Если кто назовёт Гаяза поэтом, я подам на того в третейский суд» – даю ногти на отсечение.
Состриг десять ногтей – и спору конец.
«От побитого камнями шайтана, о, милосердный и добрый Аллах, прибегаю под твою защиту». Ногти, завернув в бумагу, засунул в щель в стене.
Шестой час утра. Мы с муллою выйдя сели в сани, чтобы ехать в Казань. Кучер – на облучке. На дороге тишина. Впереди ясно, ветра нет. Если и подует слегка, снега не поднимает. Лишь дыхание от морды лошади видно мне, как клубок тумана. Проехали порядочное расстояние. Мой товарищ напомнил мне о том, что берданку не взяли, и прибавил: «Впрочем, у нас есть дубина, привязанная к днищу саней!»
Мне представился лес в Чыпчугах и грабители с кинжалами, терпиливо ожидающие, пока мы отвяжем нашу дубинку. Неудивительно, если и подождут, потому что зима это особенное время года, «волшебница-зима». С помощью мороза Аллаху, превращающему маленькое ухо иногда в огромный лапоть, не составит труда свести нас с разбойниками, когда у них руки будут окоченевшими от холода.
По дороге попадаются какие-то странные, для постороннего, на первый взгляд, бессмысленные названия деревень. Проехали деревню с понятным названием «Кузнец». Мне рассказали, что мулла этой деревни отважный защитник религии, выпустивший книги с самыми резкими названиями против сторонников нового метода обучения в медресе. Насмотрелся я, что деревни, через которые мы проехали, беднее всех и в сплошных ямах. Все избы кривые, как старухи, в дырах и прорехах. За деревней нельзя не обратить внимания: ни одного стога соломы от ржи или пшеницы, но зато очень много стогов сена. Поглядевши на это, мне пришла мысль: «В деревне этой, в которой мулла поклонник газеты «Жизнь и религия», неужто здесь и люди едят сено? И жеребцам из «Религии и жизни» сено из этой же деревни доставляется?»
Мороз. Ноги мёрзнут. Никак не доедем до деревни «Чыпчык*», где нас ждёт чай. Или по мере нашего движения воробей улетает всё дальше?
Но по слову: «Всё, что предстоит, близко», доехали до Чыпчугов. Разделись, попили чаю. Более ничего достойного описания не было. Только ямщик со словами «Пойду, шайтана выпущу на волю» сходил куда-то и вернулся повеселевший. Смешным мне показалось не то, что он выпил, а выражение «шайтана выпустить». Оно пробудило в моей голове кое-какие мысли, и я отдал в журнал «Ялт-юлт» сделать к ним рисунок.
Из Чыпчугов выехали в час дня. Тот страшный лес величественно поджидал нас. Въехали. Но, во-первых, днём, во-вторых, большая дорога заполнена была лошадьми, и нам не пришлось не то, что дубиной, но и палкой двинуть. Вот деревня Киндерле (Холсты). Казань видна. Вот вечером взбираемся на весьма высокую гору «Швейцария». Ползём, как червяк. Взобрались. В домах засветились огни. Небо украшено звёздами, город – фонарями. Ещё только семь часов. Магазины открыты. На улице жизнь бьёт ключом; звеня и показывая через освещённые окна набитых внутрь пассажиров, по середине улицы мчался транспорт бельгийской кампании – трамвай и с ним транспорт нашей татарской кампании – грузовые сани.
Деревенское одиночество и покой так понравились мне, что я планировал и по возвращении в Казань жить так же один-одиношенек. Принял решение жить в спокойной квартире с единственной старушкой-хозяйкой, никуда не выходить, никого не принимать, и квартиру искать вблизи Подлужной, есть и спать, читать и писать, не ропща болеть. Переехал в комнату, хоть и не совсем на Подлужной, но, как писала газета «Юлдуз», на «Второй чокырской». Хозяйки – две марьжи-сёстры. Мещанки, подлые, мещанки.
Когда читаю Горького Максима, презираю их,
Когда читаю Гамсуна Кнута – проклинаю их.
Как будто позабыл, как два года тому назад, заплатив мещанке за квартиру за полтора месяца, из-за отвращения к ним переночевал всего три ночи, и вот опять к ним попал.
Восемь рублей за месяц с готовкой. Мясо не моют. Не доваривают. Суп или недосолен, или пересолен. Заварка в чайнике остаётся сутками. Чайные чашки не отмываются. Стол как свалка. В день заселения сказали: «Завтра внесём кровать». Неделю, как пустая бутылка, валялся на полу, кровати нет. Дни и ночи, как кошки, где-то пропадают. Самовар ставят другие квартиранты. Один раз, увидев хозяйку, которая в разговоре, кривляясь, как обезьяна, без одного зуба во рту, на каждом слове меняет рожу, я спросил её: «Когда у вас кровать будет?» Она, отказываясь от данного слова, начала бормотать про бедность и про то, что не может купить себе кровать. В тот же миг, не дослушав её вранья, я бежал от неё и пошёл с товарищем искать номер.
Нашли номер. До чего хорош, как красив! И называется «Свет», внутри сияет. А обставлен! На четырёх углах кровати четыре сверкающих шара. Зеркало – будто чистое, без берегов, озеро среди песков в киргизских песках. Дверь сделана из перламутра. Умывальник – из лучшего мрамора. Письменный стол под бордовым сукном, со множеством ящиков. По паркетному полу человеческому дитю, стыдясь ступить, впору скользить грудью. Стены будто отлиты из пряника шоколадного цвета. Короче говоря, и не пересказать. Однако, верить или нет – в воле читателя.
Если скажете, что это похоже на рекламу, то вот мой «шуралийский девиз»:
Хвали кого захочешь иль ругай,
Ни с кем в союз, однако, не вступай.
Вечером, придя домой, я молча стал грузить вещи на «транспорт татарской кампании» – грузовые сани. Когда стал просить обратно задаток, обе марьжи, чтобы не возвращать задатка, принялись, вереща, так кричать мне на ухо, что я, заткнув уши и схватив последние вещи, едва от них убежал. Три рубля прогорели.
Номер. Заплатив за месяц вперёд, я уже, наверное, забыл о счастливых минутах, когда грезил о спокойной жизни в этом прекрасном месте. Переночевал. Утром номер показался мне по-новому красив. Вечером при электрическом освещении ещё краше. Переночевал вторую ночь, хорошо спал.
В третий вечер, скажу я тебе, сижу я ночью за своим письмом, и чувствую себя, как в сказке «вошедший невридим не выйдет», будто в доме с чертями. Что-то скребётся. Смотрю: крысы!
Ах, враги Аллаха! Ах, враги человека! Ах, враги генерала Толмачёва! Они в ящике комода грызут мои продукты. Крысы губят мои и без того расшатанные нервы. Нет, не могу писать. От нечего делать, потушив свет, лёг спать. Взял с собой на случай, что крысы будуть шуметь, багажный ремень, чтоб отпугивать их от комода.
Только закроешь глаза, в ящике комода напротив кровати скребёт крыса. Сахар мелет. Булку грызёт. Ничего не остаётся, как изо всех сил стегать ремнём по комоду. Немного затихает. Стоит закрыть глаза, скребёт снова. Наконец, говорю: «Эй, воровка! Знаю, что смелость твоя оттого, чтоб с голоду не помереть; нельзя тебе разве есть потише? Мне для тебя еды не жалко, поскольку, если я уберу еду туда, где ты её не достанешь, голод вынудит тебя и на большую смелость – грызть мои уши и нос». Да только «петуху не до частей речи»! Она, знай, грызёт. Вот тебе и красивый номер! Утром и на сливочном масле увидел следы крысиных лап. Нет, этого терпеть нельзя, пойду сегодня искать кошку!
Утром еду на «транспорте татарской кампании». Лошадь встречается – кошки не встречается, собака встречается – кошки не встречается, коза встречается – кошки не встречается. Мухамметжян хафиз попадается – кошка не попадается. Встречаются пузатые татарские баи – кошка не встречается. В тот день я ходил до вечера и, не найдя кошки, решил в номер не возвращаться и пошёл ночевать к товарищам на Армянскую. Лёг спать. Клопы! Вот это клопы! С каждым укусом выпивают по ложке крови. Встал, зажёг свет, смотрю: белая подушка, будто вышита частым мелким рисунком, вся в клопах! Потерял надежду на сон. До восьми часов утра, сидя со светом, перечитал всю чепуху – книги, которые в другое время и в руки-то брать нельзя.
Моё хождение имело такой оборот: бежав от крыс, пошёл искать кошку и, не найдя, привёл за собой клопов…
Мне пришла в голову превосходная мысль. Я решил сам стать кошкой. В тот день вечером я надел на ноги валенки, а на себя шубу, вывернув её наизнанку. На голову такую же вывернутую шапку. К шубе сзади прикрепил к поле из мочалки подобие хвоста. И начал репетировать, кричать по-кошачьи. «Мияу», «мырау», «мя-аа-ауу», «мыр-рррау»!
Так как мне самому казалось это совсем по-кошачьи, в полночь я, хорошенько поджав ноги, уселся у дыры, из которой выходит крыса. И ну, мяукать, ну, мурлыкать!
– Мияу, мырау, мя-аау, мыр-рррау!
Остановился раз, смотрю, крысы всем семейством собрались в дыре. Сквозь острые их зубы слышны такие оценки моего мурлыканья:
– Как Камиль Мотыйгий! (Хихикают)
– Мы-то бесплатно слушаем, а люди и на худшие концерты Камиля за деньги ходят.
– Плохой артист!
– Всё же получше этих «брючников».
– Он, видите ли, кошка!
– Вроде пугает нас!
Я, прервав их суд:
– Эй, вы, крысиный народ! Вы не глядите на то, кто мурлычит, а смотрите, как мурлычит!
– Как на тебя не глядеть, ты и ногти себе на спор в прошлый раз отрезал и выбросил…и лицо твоё совсем гладкое; усов нет, да и большой ты.
Не из хвастовства говорю, я ведь тоже злой, вот я им что сказал:
– Эй, крысы! Вы почему моё последнее едите? Почему не идёте в интенданты? Животы бы отрастили, плохо ли.
– Ты думаешь, если мы под полом живём, ничего не знаем? (Дружный хохот). Нынче интендантов сажают в железные мешки. В Казани, в Киеве, в Петербурге…
– Да вы осведомлённый народ! С тех пор, как революционеры пали духом, подпольная печать уж не у вас ли?
– У нас, у нас! Тебе-то что?
Другие, жалея меня:
– Смешон, кто не в своей роли!
– Что, по-вашему, господа критики, мне полагается делать?
– Пишешь и пиши. Не брюзжи, как старый чиновник.
После этих слов, я, чтоб не опровергать их, как горох, расставил вот эти баиты:
Наставление и назидание
В красивом номере нередко крысы есть,
Иной изъян во всём красивом часто есть;
Бывает, нет чего, зато другое есть, –
Есть шуба, по прорехе там, а дыры здесь.
Кому-то крыса враг заклятый, что ни есть,
Другому – человек мучитель, бед не счесть;
У каждого по-своему занятье есть, –
Есть шуба, по прорехе там, а дыры здесь.
Перевод В.Думаевой-Валиевой
(Из сборника: Избранное/Габдулла Тукай; Перевод с татарского В.С.Думаевой-Валиевой. — Казань: Магариф, 2008. — 223 с.)