Прошла моя первая зима в Кырлае. Наступила весна, начали таять снега, обнажились поля, зачернели пашни.
Немного спустя настал праздник Сабантуй. В самый день Сабантуя меня разбудили очень рано и дали в руки небольшой мешочек, чуть побольше кисета.
С этим мешочком я и пошёл по деревне.
Сельчане и без того просыпаются рано, а сегодня, в праздник, народ уже спозаранку был на ногах и, к кому ни загляни, все были готовы встретить тебя с открытой душой и ласковым словом.
И в каждом доме, к кому бы мы ни заходили, хозяева отличали меня от других мальчишек как осиротевшего сына муллы и одаривали не только конфетами и парой пряничков, но ещё и крашеным яичком.
Мой мешочек быстро наполнился праздничными угощениями, и я вернулся домой. Другие мальчишки, кажется, ещё продолжали ходить.
Отец с матерью удивились и обрадовались тому, как быстро и с какими щедрыми дарами я возвратился.
Не знаю: пил я в то утро чай или нет, только помню: отдал матери мешочек, взял себе два-три яичка и выбежал на улицу.
Солнце к тому времени уже поднялось, вся деревня была залита светом, деревенские парни и девушки высыпали на улицу — щеголяли в новеньких лаптях, аккуратно повязав оборки поверх белоснежных шерстяных чулков.
Зайдя с конца улицы, от дома к дому шёл главный распорядитель Сабантуя с символом праздника в руке — длинным шестом с яркой цветной тряпицей на высоком конце, — собирая по дворам платки, ситцевые отрезы и прочие вещи (По обычаю, главный распорядитель Сабантуя обходил дома, собирая вещи для подарков).
Когда было покончено со сбором вещей, весь народ — женщины, девушки, ребятня вплоть до малых детей — двинулся вниз на луг. Там разгорелась борьба, конные скачки и всякие другие состязания. Без счёта было здесь возов с орехами, семечками и белыми пряниками.
Самым приятным угощением для девушек от джигитов, конечно же, считались именно пряники с красным пояском. На сей счёт в наших деревнях сложена даже песенка. Вот она:
Летит беркут над лугами —
Он гусей пугает;
Пряник с алым поясочком
Девчат соблазняет.
Пронеслись, проскакали самые резвые кони, наперегонки бегали мальчишки, победителям вручались почётные дары, на том Сабантуй и кончился.
Я уже не помню, сколько он продолжался дней, я написал лишь про один день. Он, может, длился и три, и четыре дня, а для меня он весь слился в один.
И то надо сказать: это лето мне не удалось провести так же вольготно и весело, как прошлое. Дело в том, что в начале весны у моих приёмных родителей родился сын, и всякий раз, когда мать была занята делами по хозяйству, качать малыша, присматривать за ним приходилось мне.
Вот снова настала страдная пора. Меня, год назад беспечно носившегося по деревне, в то время как все взрослые трудились на поле, теперь родители взяли вместе с собой в поле — няньчиться с маленьким Садри (его нарекли Садретдином). Так всё лето и прошло у меня за однообразным и скучным занятием — сущим наказанием для детей, которым только дай поиграть да порезвиться.
После рождения своего сына отец продолжал любить меня по-прежнему, но мать перестала даже разговаривать со мной, разве только прикажет, бывало, сделать то-то и то-то. Так лишился я и малой толики любви, выпавшей на мою долю.
Хуже того, сводная сестра-хромоножка откровенно досаждала мне: «Мой родной братишка! Родненькая душа!» — с особым нажимом приговаривала она, лаская Садри.
Пришла осень. Когда исполнил я свои обычные обязанности по уборке картошки, проводили меня на учёбу — уже не к абыстай с девочками, а в медресе.
В медресе я быстро усвоил, как полагается по слогам читать выдержки из Корана в «Хафтияке», и меня засадили за «Бадавам», а потом — и за «Кисекбаш» («Бадавам» и «Кисекбаш» — использовались как учебное пособие в медресе). Я легко справлялся с заданиями и часто не знал, чем занять себя дальше. Поэтому ко мне стали прикреплять отстающих детей, чтобы я подучивал их.
Был среди таких мальчиков один байский сынок: он иногда приглашал меня как своего учителя на чай и пирог с полбой.
Теперь я уже не только хорошо успевал в учёбе, но и годился в помощники по дому.
Такие, к примеру, дела, как слазать утром на чердак, открыть печную трубу, потом закрыть её, навязать снопов соломы для топки печи, выгнать корову в стадо и вечером встретить её — всё это я уже мог делать.
Летом иногда ездили мы с отцом на Атнинский базар. Пока отец ходил по базару, справляя свои дела, я оставался возле лошади за хозяина.
Наш кырлайский мулла Фатхерахман хазрет — то ли когда-то учился он вместе с моим отцом, то ли просто был в дружбе с ним, — каждую неделю давал мне по пятаку.
На Атнинском базаре я покупал на эти деньги калач и на обратном пути всю дорогу ел его.
Я обычно предавался этому удовольствию, усевшись в задке телеги, а отец иногда резко оборачивался и говорил: «Оставь и матери!» Я, конечно, отвечал: «Ладно». Только не припомню, оставался ли у меня кусочек для матери или я так и съедал его, хотя и старался откусывать совсем-совсем помаленьку.
Именно в Кырлае впервые открылись у меня глаза на мир, вот и пришлось мне на воспоминаниях, связанных с ним, остановиться подольше.
А потому коротко упомяну некоторые события и то, что запомнилось, и пределы Кырлая покину.
Саджида апа долго страдала чахоткой, отец даже в баню носил её, усадив себе на закорки; в конце концов она скончалась. С отцом тоже приключилось что-то непонятное: однажды вернулся он под вечер из какой-то поездки, стал распрягать лошадь и вдруг ни с того ни с сего охромел на одну ногу. Разные пошли на сей счёт толки: то якобы это — «лошадиная порча», то — будто бы «стрельнула» его какая-то падучая звезда.
Отец, однако, забрасывать свои обычные дела и не думал, только стал с того дня прихрамывать.
Раз осенью, когда отец с матерью работали на гумне, — я как раз сидел возле бокового окна за чтением «Рисаляи Газизы», — к нашим воротам подъехал незнакомый человек на телеге («Рисаляи Газизы» — «Книга Газизы» поэма, написанная в начале XIX века).
Оставив лошадь у ворот, он вошёл в дом и обратился ко мне: «Где отец с матерью?» «На гумне», — ответил я. «Иди-ка, позови их», — велел он мне, и я мигом примчался на гумно: «Там какой-то дядя приехал, вас зовёт». Родители начали собираться.
Немного спустя показались в дверях мать с отцом. Они вошли, поздоровались с приезжим.
Закипел самовар. На этот раз почему-то, несмотря на присутствие гостя, позвали к чаю и меня и, вопреки обычаю, передо мной тоже положили кусочек сахару.
Когда отец обратился к путнику с вопросом: «По какому делу вы к нам?» — тот ответил: «Чтобы забрать вот этого мальчика».
Отец, очень удивившись, стал осыпать его вопросами: «Как это так? Это ты с какой стати?»
Приезжий степенно начал: «Я — из Кушлавыча. Этот ребёнок — сын покойного имама нашей деревни. Мы потеряли его, столько лет не знали, жив ли он, нет ли. Вот теперь мы нашли его. Он, оказывается, у вас. В городе Уральске проживает его джизни, то есть муж родной его тёти по отцу. Так вот, они не могут допустить, чтобы их родной племянник ютился где-то у тёмных людей, они и забирают его к себе в Уральск. По их наказу я выехал из Уральска на поиски сироты и сейчас увезу его с собой».
Слова путника привели и отца, и мать в крайнее расстройство. Они стали горячо спорить с ним.
«Как бы не так! Целых три-четыре года кормили мы его, когда пуд муки стоил вон сколько! — возражал ему отец.— А теперь, когда он в помощники стал годиться, выходит, я возьми да и отдай его тебе! Нет уж, не выйдет! Почему они его раньше знать не знали, родные-то, если они есть на свете?»
Даже мать то и дело вставляла: «Нет уж! В нашем доме нет лишнего ребёнка!»
Приезжий, мой родственник Бадретдин абзый, грозно наступал: «Нет, не имеете вы права насильно удерживать у себя чужое дитя! Я вот сейчас заявлю уряднику. Мы найти его не можем, а он, оказывается, у вас. Да я вас за такое дело под суд отдам!» — говорил он достаточно внушительно, чтобы нагнать страху на тёмных сельчан, и бедные мои родители смягчились.
Через минуту мать, с которой мы не очень-то ладили, проговорила: «Ладно уж, отец, пускай забирают. Видно, чужой-то родным не станет, не то ещё греха не оберёшься, упаси Аллах!» — и сама тут же разрыдалась в голос.
Отец всё ещё пытался перечить, но это напоминало лишь последнее волнение моря после бури, — вскоре сдался и он.
Одели меня в мой драный бешмет, в дырявые войлочные калоши и, не мешкая, вывели, усадили в телегу.
Отец с матерью, бедняги, оба, не пряча слёз, до самой околицы шли рядом с телегой.
Потом мать выкрикнула мне вслед свой последний наказ: «Не забывай нас, не забывай! Нас позабудешь — станешь головешкой в адском пекле!» — так уехал я из Кырлая.
Мой отъезд решился за каких-то полчаса, и я не успел проститься с моими кырлайскими друзьями и добрыми знакомыми. Они и не догадывались, что я покидаю их.
Выехали мы в дорогу, вскоре завечерело, стало темнеть.
По пути завернули мы в Училе, к моему дедушке по матери, почаёвничали.
Семья его, как и при мне, жила вся вместе в прежнем составе, только Саджида апа вышла замуж.
Попив чаю, мы ещё долго ехали через какие-то деревни, называемые Верхние Аты, Нижние Аты, Средние Аты, и в полночь въехали в мою родную деревню Кушлавыч.
От долгой тряски в телеге я, наверное, крепко притомился и, едва ступив в дом Бадри абзый, свалился, сморённый сном.
Проснувшись утром, я обнаружил себя в какой-то тёмной избе. Здесь были чашки, плошки, всякая кухонная утварь, хомут со шлеёй и прочие вещи по хозяйству, но — ни мебели и никакого убранства.
Собрались к чаю. У Бадри абзый были крупная голубоглазая жена по имени Гайша, сын Камалетдин лет 14—15, дочь Кашифа лет 12 и ещё дочка грудного возраста, Нагима.
После чая мы перешли в светлый дом чуть наискосок от тёмной избы.
В этом доме всё резко отличалось от того, где я ночевал: сосновые стены сияли чистой желтизной, письменный стол и вся обстановка для деревни были, можно сказать, отменными.
Увидев амбары Бадри абзый, набитые тушами мяса, крупами, пшеницей и рожью, я решил, что он в этой деревне из самых богатых.
А ещё Камалетдин водил меня по обширному саду, который хотя и был по-осеннему пуст и скучен, зато почти весь уставлен пчелиными ульями.
Войдя раз в светлый дом, я уже не покидал его и ночевал там же.
Вечером, когда я рылся в книгах на полке, в руки мне попался сборник стихов и рассказов «Фавакихель-джюляса» (книга К. Насыри.), и я неожиданно для себя зачитался. Стихи в конце книги разожгли мне душу, я уже старался осмыслить их. В Кырлае-то я читал всего лишь «Газизу» да «Собатель-гажизин» («Собатель-гажизин» — книга религиозного характера), теперь же с любопытством спрашивал себя, неужели в печатной книге допустимы такие непристойные словечки.
Под впечатлением этого сборника иной раз шёл я в хозяйственную избу к Гайше абыстай, занятой стиркой, и затевал с ней озорную перепалку. Она поносила мужчин, я в свою очередь высмеивал женщин.
В этой деревне, где бы я ни появлялся, взрослые всюду отличали меня от других мальчишек как сына муллы; даже во всеобщий праздник-джиен для меня считалось предосудительным гоняться за девчонками, своими сверстницами, играя в «непарный караул», поэтому и сам я всегда старался держаться достойно своего духовного происхождения и поступать сообразно правилам, что вычитывал из книг.
Так, по приезде моём с Бадри абзый в Кушлавыч специально ради знакомства со мной пожаловал к нам весьма уважаемый в деревне человек по имени Ситдык, но был он пьян.
Он подошёл, поприветствовал меня, но я холодно промолчал; он протянул мне руку, я же ему своей не подал.
Меня спросили, в чем дело. Я отчеканил в ответ стих из «Бадавама»:
Сам не приветствуй пьяного,
Ему не отвечай!
Этим я крайне удивил всех в доме Бадри-абзый, но сверх того, слава о моей благочестивости пошла по всей деревне.
Привезя меня к себе, Бадри абзый почти сразу же уехал по какому-то делу в Казань.
Он пробыл там целый месяц, тем временем и я здесь не бездельничал. Вместе с Камалетдином посещал местное заведеньице вроде медресе, брал уроки. Нередко приходилось и оставаться там ночевать.
Здешний хальфа, видать, взял себе за правило держать мальчишек в «ежовых рукавицах» и каждого сорванца непременно вывести в учёные мужи. В течение всего месяца я каждый день, дрожа от страха, взирал, как этот хальфа то и дело избивал мальчишек как собак.
Одна мысль, что от его палки когда-нибудь может достаться и мне, ввергала меня в ужас; к тому же тяжело это, когда каждый день на заре гонят тебя заодно с шакирдами на утренний намаз, и я с нетерпением молил Аллаха: «О если бы Бадри абзый вернулся из Казани, и мне бы поскорей уехать в Уральск!»
И вот Бадри абзый вернулся. Мне он купил новенькую шапку, новые войлочные калоши и новый бешмет.
С великой радостью облачился я во всё новенькое, взял из своих обносков одну лишь шапку, занёс её на чердак и припрятал с заветной мыслью: «Вернусь когда-нибудь — погляжу». Это тоже было одной из моих причуд.
Пожил я после этого в Кушлавыче два-три дня, и мы с Бадри абзый выехали, держа путь на Уральск.
После суток пути въехали мы в Казань и сделали где-то остановку (кажется, поблизости от Сенного базара).
И тут бросился нам в глаза человек с седой бородой: раскинув объятья, он бежал прямо к нам со слезами на глазах.
«Да ты ещё жив?! — воскликнул он, подбежав ко мне. — То-то мать вчера во сне тебя видела. Айда, пойдем же к нам, попьём чаю, переночуешь у нас», — говорил он, уводя меня за руку.
Вошёл я к ним в дом. Здесь встретила меня мать. Бедная, соскучилась по мне, тоже всплакнула.
Тотчас вскипел самовар — для меня. Отец сходил в харчевню за пельменями. Поели. Они расспрашивали меня обо всём пережитом, и я поведал им всё, что помнил.
За время нашей разлуки в жизни этих моих родителей я не нашёл никаких перемен кроме того, что у отца побелела борода, да ещё переселились они из Новотатарской слободы в Старотатарскую.
В тот вечер я заночевал у них. Утром, после чая, мать искупала меня, усадив в большой медный таз. Потом дала мне отлично сшитую тюбетейку и очень даже кстати одела меня в дальнюю зимнюю дорогу в брюки из овчины.
Перед тем как проводить меня обратно в номер, она ещё предлагала на память чётки, но я почему-то отказался, мол: «Не надо, ничего мне не надо, я же еду в богатый дом!»
Номер, который мы снимали, был не из лучших, но и не из худших — так себе, средней руки.
Оказалось, что человек по прозвищу Алты-биш Сапый, который должен был повезти меня в Уральск, ещё не приехал в Казань. Нам с Бадри абзый пришлось дожидаться его ещё недели две.
Наконец-то прибыл наш долгожданный Алты-биш Сапый и снял номер по соседству с нами.
Спустя два-три дня по его прибытии, Бадри абзый перевёл меня в его номер, отсчитал мне шесть штук двухкопеечных монет, всего 12 копеек, и сам уехал в Кушлавыч.
Мне не хотелось разлучаться с Бадри абзый, я упрашивал его побыть со мной хотя бы ещё денёк. Но он наговорил мне ворох всяких утешительных слов и был таков.
Я остался при Алты-биш Сапый и его жене.
Этот человек из Уральска приводил меня в недоумение своим нарядом и манерой говорить.
Бывало, вставит он между словом: «Я — пожилой человек», — а я не могу сообразить, что это означает — «пожилой».
А носил Алты-биш Сапый лисью шубу с выпушкой, и я даже строил про себя догадку: «А может, «пожилой» называют людей, которые ходят в такой вот шубе?» Уже потом, в Уральске, узнал я, что «пожилой человек» значит человек солидный, почтенного возраста.
На двенадцать копеек, что дал Бадри абзый, я купил себе воблы, семечек.
Через несколько дней выехали мы в Уральск.
Меня усадили в крытые сани, на колени к жене Алты-биш Сапый, и укутали так, что я задыхался без свежего воздуха. На волю выпускали лишь в деревнях на пути, останавливаясь выпить чаю.
Как ни умолял я их: «Лучше я пешком буду идти, лишь бы на воле, на воздухе!» — Они были непреклонны: «Простудишься. А джизни твой наказал беречь тебя от простуды», — и не давали мне никакой воли.
Оказывается, джизни поручил Алты-биш Сапый купить в Казани какие-то особые сани, и теперь покупка, привязанная к нашим, тоже следовала в Уральск. А поскольку перед нами двигалась целая вереница саней возчиков из Уральска с самой разной поклажей, то и ехали мы с «обозной» скоростью. Вот и мучался я всеми муками, заточённый в крытых санях, целых восемнадцать дней, пока однажды под вечер не въехали мы в город Уральск.
В Уральске первым делом заехали мы к самому Сапый абзый. «Попьём у нас чайку, а вечером я отведу тебя к твоему джизни», — пообещал он мне.
В час между двумя вечерними намазами Сапый абзый взял меня за руку и повёл в дом джизни.
Навстречу нам попалась молоденькая женщина, укутавшаяся в зелёный чапан, и Алты-биш Сапый сказал мне: «Поздоровайся, это твоя сестра»,— и я поздоровался с ней.
Дом джизни оказался всего в каких-нибудь десяти саженях; завернув во двор, поднялся я по крутым ступеням и вошёл во второй этаж дома.
Перевод М.Рафикова.
(Источник: Тукай Г. Незабываемое время: стихотворения для детей, сказки в стихах, автобиографическая повесть/ГабдуллаТукай. — Казань: Магариф, 2006. — 207 с.).