Вскоре после спешного ухода Хусаина Ямашева в дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения, в комнату почти ворвался человек в лохмотьях.
— Кто там? — крикнул Тукай, раздраженный беспардонностью пришельца.
— Это я, базарный нищий, — ответил вошедший. Тукай смотрел в окно, беспокоясь за Ямашева, и, не поворачиваясь, предложил:
— Проходи, карманный вор Сенного базара! Сколько чаплашек стащил с прилавка? Штаны сползают — нет ремня, был бы ремень, да не на что купить, да? Вон на столе рубль! Возьми! Чего замешкался?
— Прошел! — сказал нищий. — Если бы даже не разрешил, я все равно бы прошел.
Тукай повернулся и увидел мужчину:
— Карамадай, ты, что ли?
Незваный гость, не стесняясь, уверенно вымолвил:
— Можно назвать меня и Карамалаем. Можно и бабаем. Я не умею обижаться. Если даже пинком выпроводишь, все равно не останусь в обиде. Каждому пинку обижаться — и вздоха не хватит на обиды. Так ведь, Тукай эфенди?
Тукай слегка покашливал. Он что-то хотел сказать, но кашель мешал.
— Вздох и воздух и тебе необходимы, Тукай. Намек нищего на болезнь кольнул самолюбие поэта.
— Кто ты? — спросил он.
— Нищий. Вот ходят слухи, что Тукай лежит при смерти… Навестить захотелось больного…
Тукай насторожился.
— При смерти? — проговорил он. — Откуда ты это взял?
— Да вся толкучка говорит об этом. Прихожане в мечетях твердят, что опасно болен…
— Что тебе от меня нужно? Гость оказался не из пугливых:
— «И молвил смелый дровосек: «Что тебе от меня надобно? »
Странный нищий… процитировал слова из поэмы «Шурале».
— Ты кто? Шурале?
Нищий засмеялся:
— Остроумно! Но ты немного ошибся, поэт я, не Шурале, я — Шауля!
— Шауля? Это что, твоя кличка?
— Нет! Не кличка. Шауля значит силуэт или фигура. Зовите меня Шауля, и все!
— Чья же ты тень?
— Не тень, Тукай эфенди, а Шауля! Силуэт! — возразил гость.
— Какая разница? Что тень, что силуэт! — недовольно сказал Тукай.
Шауля прошел в середину комнаты и, как учитель, разъясняющий трудный урок туповатому ученику, начал ходить взад-вперед, размахивая руками.
— Эфендим! От дерева падает тень. И у забора есть тень. И человек имеет свою тень. Тень не отстает от своего хозяина. Или же находится рядом с ним, когда хозяин недвижим. Шауля, то есть силуэт, не может быть тенью. Шауля — силуэт является самой сутью предмета.
Когда солнце заходят, на горизонте рисуется не тень деревьев, а их силуэт. Если туда кто-то попадет, видна будет не тень его, а силуэт. Тень можно увидеть только лишь при солнечном свете, днем. А силуэт — нечто темное, зловещее, тревожное. Силуэт — человеческая фигура, всегда там, где творятся омерзительные преступления.
Шауля остановился, с еле заметной вопросительной улыбкой посмотрел на Тукая.
— Прелюбопытная философия, — ответствовал Тукай. , Шельмец его немного развлек. Не похож на остальных попрошаек, — у этого бродяги голова есть. Вслух же сказал:
— Я как-то не подумал об этой разнице. Интересный ты человек, Шауля!
— Ты большой поэт, Тукай! Многое видишь через «розовые очки». Но мечты не всегда сбываются. Жизнь — штука сложная… Скажем, люди вокруг. Одни кажутся тебе друзьями. Но немало и таких, что возражают тебе, перечат. И ты считаешь их врагами. Очень возможно, что тот, кто сладкословит, твой враг. А возражающие — твои друзья. Таким образом, ты своих врагов греешь, а настоящих друзей заставляешь страдать. Потому что твой характер таков… Ты из-за своего характера самому себе, и своему народу, и литературе приносишь вред.
Шауля замолчал. Но не из-за того, что исчерпал запас слов, кажется, он остановился, чтобы испытать Тукая, и не ошибся: Тукай задумался.
— Литературе и народу моему я никогда не причиню вреда, Шауля, — сказал он.
Гость иронично улыбнулся.
— Если Тукай приносит вред самому себе — значит, он вредит и народу. Потому что Тукай есть народный поэт.
Габдулла повернул голову в сторону гостя, посмотрел прямо ему в глаза и резко спросил:
— Ты кто?
— Я же сказал: Шауля!
— Чья ты тень или силуэт?
Он начал выходить из себя. Шауля же не испытывал беспокойства. Наоборот, он почувствовал себя увереннее. Паясничая, встал в позу и продекламировал:
— Я силуэт великого держиморды, царского самодержавия, двуглавого черного стервятника! Я тень великого русского шовинизма!
Несмотря на то что Шауля паясничал, он казался очень уж серезным.
Патетические слова сильно подействовали на поэта. Заметив растерянность Тукая, нищий рассмеялся: мол, он просто шутит.
«За такие слова сегодня и на каторгу угодить можно», — подумал Тукай.
Шауля как будто прочитал его мысли:
— Нам, нищим, и каторга не страшна. Не все ли равно, где околеть? Нищий не боится ни холода, ни жары. Нищий не страшится свободы.
— Интересный ты человек, — сказал Тукай. — А чем кормишься?
— Предсказатель я, Абдулладжан!
— Цыган, что ли?
— Не цыган, не черт, а прорицатель. Погадать тебе?
— Ну-ка, скажи мне, что про меня знаешь?
Шауля подошел вплотную к Тукаю, взял его правую руку и начал внимательно изучать линии на ладони.
— О-о, я про тебя очень многое знаю… — сказал гадальщик. — Но за пророчество необходимо платить, господин Тукаев!
— Вон там, на столе, один рубль серебром, — кивнул Тукай.
— Щедрый ты, господин мой, — сказал нищий, не отрываясь от ладони Тукая. — Ну-ну… так-так… А еще что дашь за мой труд?
Тукай рассмеялся:
— Ты ведь еще не предсказал мне будущее! Хитер ты, бродяга.
Шауля, отбросив руку Тукая, подошел к столу, взял рубль и опять уткнулся в ладонь поэта. Что-то пробормотал себе под нос и наконец сказал монотонным голосом, как будто разговаривал сам с собой:
— Говорят базарные «гортани», что ты последнее отдаешь просящему… что у тебя в комнате всегда полно народу… Сегодня я, наверное, первый, кто к тебе пришел…
— Ошибся, Шауля. Я всегда одинок!
— Ты сказал неправду, Тукай… Ладно, пусть будет так… Хо-о, линии, дороги… Хо-о, тебя впереди ждут перемены… — прорицатель улыбнулся, тихонько засмеялся и произнес: — Любовь! Черноволосая, чернобровая, черноокая — красивая девушка. Она влюблена в тебя. Кажется, ты тоже, — гадальщик помял ладонь и сказал таинственным голосом: — Большое богатство само идет к тебе в руки. Точно не смогу сказать… деньги это или… А-а, ты женишься на богатой девушке.
Тукай, забывшись, слушал фантазии Шаули, готовый поверить предсказаниям, хотя никогда не доверял гадалкам. У него поднялось настроение, он рассмеялся:
— Насобачился ты обманывать честной народ! Любви не надо, но от денег я бы не отказался.
Рассмеялся и гость.
— Я тебя люблю, Абдулладжан! — сказал Шауля. — Смелость твоих стихов, прямоту твою люблю… «Я латаю рваную одежду моей нации… Нитки — мои чернила, иголка моя есть остро наточенное перо. Ежедневно ты доносишь на честной народ, ты тот, кто плюет в колодец…» Надо ж так смело писать! «Ты дьяволово отродье…» Х-ха-ха, я знаю, про кого ты написал эти строки… Гениально…
Он смеялся долго, прикрывая рукавом свой рот, чтобы не были видны его желтые гнилые зубы. Тукай строго сказал:
— Все! Хватит, Шауля! Я сяду работать!
Тот, не попросив разрешения, взял кусок колбасы, разломал его, сравнил куски, маленький положил обратно, а большой засунул в рот и стал жевать. И со словами: «Шпашибо, Токай! Пардун, Токай!» — вышел из комнаты.
…Тукай стоял посреди комнаты и смотрел в пол, будто изучая рисунок ковра.
На душе было тревожно. Все вокруг него говорят какими-то намеками; видно, они знают то, что он сам не знает, но открыто об этом ему не говорят.
Вдохнул холодный воздух и закашлялся. Быстро закрыв приоткрытую дверь, долго со свистом кашлял. Костлявые пальцы лихорадочно шарили по карманам, наконец аспирин нашелся, и Тукай, не считая, положил в рот горсть таблеток, дрожащими руками поднес кружку к губам и запил остывшим чаем.
Наконец успокоился и сел за письменный стол. В дверь постучали, в комнату тихо вошла женщина в парандже:
— Разрешите, Тукай эфенди?
— Вы служанка Мафтуха ханум? Проходите! Сейчас я принесу белье…
— Нет! Я не служанка. Вы меня не ждали…
— Слушаю вас, туташ! — сказал Тукай, не предлагая гостье сесть.
— Ханум! — поправила женщина. — Я замужем.
Тукай встал. Черная кисея — чачван — закрывала лицо посетительницы.
— Простите меня за такой маскарад, Тукай эфенди, — продолжала незнакомка. — Я вынуждена это делать.
Тукай иронично улыбнулся:
— Наверное, вы просто красавица и боитесь, что ваша яркая красота ослепит мой единственный здоровый глаз.
Незнакомка шагнула в комнату.
— Тукай эфенди, прошу вас, будьте снисходительны к бедной женщине. Когда читаю ваши стихи, я плачу. Так мечтала увидеть вас. И моя мечта сбылась! Прошу вас, подпишите, пожалуйста, вот эти книги. Я сохраню ваш автограф для потомков…
Ханум подошла к столу и положила перед поэтом несколько книг.
Тукай взял перо, обмакнул его в чернила и спросил:
— На чье имя писать, ханум?
— Напишите так: «Алтай туташ»!
Тукай поудобнее сел и начал писать:
— Алтай… туташ… Алтай — красивое имя, алая заря, а если кто?..
— Не беспокойтесь, эфендим, — успокоила его незнакомка. — Алтай туташ — это моя сестра.
Тукай подписал четыре книги.
— Прощайте, ханум!
Женщина поблагодарила поэта, но уходить, как видно, не собиралась.
— Главная причина моего появления здесь не это, — она показала на книги. — Автограф был только поводом… — так и не получив приглашения сесть, она села. — Пожалуйста, послушайте меня, эфендим. Я не просто почитательница вашего таланта… Я хочу стать вашей покровительницей. Вы большой талант! — голос ее зазвучал сильнее. — Вы гений, который рождается раз в тысячу лет. Но ценить вас некому. Кто ценит, тот сам нуждается в материальной поддержке. Талант ваш принадлежит не только вам одному. Вы целиком и полностью принадлежите вашей нации. Нашей нации!.. Поэтому вас необходимо особо оберегать… Гении нерусских народов прославились на весь мир. Вы, эфендим, ничуть не хуже Руставели, Фирдоуси.
Тукай без необходимости кашлянул. Женщина истолковала это покашливание по-своему и постаралась опередить его:
— Вы популярны, эфендим. Не только среди татарского народа, ну, скажем, среди тюркских народов…
— …среди тюркско-исламских народов, — иронично добавил Тукай, — а их половина мира. Значит, я популярен во всем мире.
— Это так. Но есть Европа, Америка…
— Какое дело до них Тукаю?
Женщина растерялась. Но быстро пришла в себя:
— Вы не должны нуждаться ни в чем. Не должны думать о хлебе насущном, заботиться о житье-бытье. Тукай должен жить только творчеством и творить ради своего народа.
— Я и так творю для народа.
— Бросьте вы гнить в редакциях журналов и газет. Вы не нуждаетесь в хозяине-заказчике! Вы сам хозяин! Никто не имеет права использовать ваш талант в мелких делишках. Вам нужны личный адвокат, чтобы вести дела, прислуга, чтобы заниматься вашим домом. Вы гениальный поэт! В остальном положитесь на меня…
Тукай с интересом слушал незваную гостью.
— Я начинаю понимать… Вы — фон Мекк! Женщина оживилась:
— Верно, я, как фон Мекк, страстно хочу стать вашей покровительницей.
Она протянула Тукаю золотое кольцо с бриллиантом.
— Вы дочь тайного советника Ахтямова? — воскликнул он, прочитав слова, написанные на кольце.
— Тс-с! — женщина поднесла палец к кисее. — Это кольцо — знак уважения и любви к вам! Берите его!
Тукай быстро протянул кольцо женщине.
— Простите меня, ханум, я не привык принимать дорогие подарки.
Гостья нехотя взяла кольцо из рук поэта:
— Я наслышана о вашей чрезмерной гордости. Не хотите принимать это кольцо собственными руками… тогда я положу его на ваш стол. Второе кольцо останется у меня. Внутри кольца есть надпись, прочтите, эфен-дим.
Тукай взял кольцо со стола и стал читать:
— «Чем… знать… про Мугайди… понаслышке…» Незнакомка добавила:
— «…лучше его увидеть хоть один раз». Так написано на втором кольце у меня. Ваше любимое изречение: «Чем увидеть Мугайди в лицо… лучше услышать про него много раз». А я разделила это изречение и написала на двух кольцах, немного изменив: «Лучше увидеть Тукая один раз, чем слышать про него много раз». Лицезреть вас —- большое счастье для меня… Пусть одно кольцо останется у вас, другое будет у меня. После моего ухода можете сделать с ним что угодно. Но только не отказывайтесь от кольца, прошу вас, эфендим. Тукай сидел в оцепенении.
— Не думайте, что я легкомысленная женщина, — продолжила она уверенным, сильным голосом. — Мой муж достоин уважения, он человек дела, миллионер. Но я не собираюсь покровительствовать вам деньгами мужа. Помогу вам своими средствами. Не отказывайтесь же от моей помощи!
Тукай тихо произнес:
— Ханум-эфенди! Я не сутенер, который живет за счет женщин. Вы меня оскорбляете!
— Умоляю вас, подумайте! Ведь творческая свобода ценнее, чем надменная гордость. Разве не так, эфендим?
— Ханум, разговор окончен! Я не смогу принять ваше предложение! Все!
Тукай вышел из-за стола и подошел к окну, повернувшись спиной к гостье.
Женщина шагнула в сторону поэта и продолжила:
— Но ведь только капитал может дать творческую свободу Тукаю — душе татарского народа…
— Когда я слышу слово «капитал», мне становится не по себе, — заметил поэт. — Мне он не нужен. К тому же я не испытываю недостатка в деньгах. Правда, они у меня в кармане не залеживаются. Когда есть — транжирю, всех угощаю. Когда нет — за ними не бегаю. И не беру в долг. Богат тот человек, у кого нет долгов.
— У вас берут в долг и не возвращают. А когда вы в безденежье, поносят вас. Ваша щедрость только плодит тунеядцев. Дармоеды даже крадут вещи из вашей комнаты…
— Пусть крадут. Лишь бы чернильницу и перо оставили.
— Прошу вас, примите мое предложение! Отдайтесь целиком творчеству! Никто не узнает, на какие средства вы живете. Если женское покровительство так задевает ваше самолюбие, записывайте все расходы. Вернете долг после.
Тукай медленно повернулся к женщине — ему импонировало ее искреннее желание ему помочь:
— Вы умная женщина, у вас есть талант убеждать других. Но как вы не понимаете — мой независимый характер не позволяет мне принять ваше покровительство! Простите, ханум, меня ждет срочная работа.
Тукай сел за стол и взялся за перо. Женщина отошла к двери. Потом резко повернулась и, еле сдерживаясь, повысив голос, произнесла:
— Вы отвергли мою помощь. Этого я вам никогда не прощу, господин Тукаев!
Тукай начал громко смеяться. Смеялся искренне, с удовольствием.
— Вы ничем не сможете меня напугать. Бедный человек не боится пожара, ибо у него нет богатства.
Неожиданно для Тукая незнакомка быстро подняла вуаль с лица, скинула чадру… Перед ним предстала прекрасная молодая женщина, светская дама, в модном платье по-европейски. Но на голове у нее был маленький татарский калфак, усыпанный изумрудами. Тукай с восхищением смотрел на красавицу.
— К дочери тайного советника Гаухаршад сватался сам генерал-губернатор. Отказ, наверное, сделал его несчастным на всю жизнь.
— Нет, — сказала красавица, — генерал-губернатор сватал меня полковнику Шаитову…
— А Тукай оказался выше… Да? — губы его саркастически искривились.
— Не смейтесь, Тукай! — голос женщины задрожал. Она вытащила из рукава легкий носовой платок и приложила к лицу.
— Я же ваше будущее, эфендим… Ваши стихи пробудили во мне национальную гордость… Я воспитана в русских гимназиях да на высших петербургских курсах… Меня убедили, что татарский народ никогда не будет иметь свою литературу и культуру. Я глубоко переживаю за будущее татарской нации и хочу ему помочь. Это вы сделали меня такой. И гоните прочь. Я пришла к своему учителю за помощью. Не вы нуждаетесь в помощи, я нуждаюсь в ней. Я тоже, как мой учитель, хочу служить моему народу.
Женщина замолчала. Молчал и поэт. Затем он медленно подошел к ней, осторожно и нежно коснулся рукой ее плеча и твердо сказал:
— Простите меня, ханум-эфенди… Я нисколько не сомневаюсь в вашей искренности, но… я не смогу согласиться на ваше покровительство.
Женщина хотела что-то сказать, но Тукай резко отреагировал.
— Ни о чем больше не просите! — в отчаянии выкрикнул поэт. — Скоро вы сами все поймете. Не заставляйте меня сейчас говорить об этом, прошу вас!
— Благодарю, мой учитель! — прошептала гостья смиренно. Потом сняла с пальца второе кольцо и протянула Тукаю:
— Берите, Тукай эфенди, оно уже мне не нужно. Лучше один раз встретить Тукая, чем сто раз его услышать.
Тукай не шелохнулся. Ханум положила кольцо на стол, взяла одну из книг, лежавших на письменном столе, и опять подошла к Тукаю:
— Аблулладжан, подарите мне ванту последнюю книгу на память, прошу вас!
Тукай взял книгу, подошел к столу, взял перо и замешкался.
— Пишите: «Гаухаршад ханум»! Тукай написал и вслух прочитал:
— «Уважаемой почитательнице поэзии Гаухаршад ханум с искренними пожеланиями! Абдулла Тукай».
Красавица печально улыбнулась.
— Спасибо! Прощайте, Абдулладжан… Прощайте навсегда!
За дверью, в коридоре, послышались голоса и звуки шагов, женщина быстро накинула на себя паранджу и черную кисею, открыла дверь и исчезла.
Приступы кашля мучили Тукая все чаще и чаще. Настроение ухудшилось. Чтобы меньше его беспокоить, друзья старались приходить реже. Целыми днями поэт валялся в постели под двумя одеялами.
…Послышался скрип осторожно открываемой двери.
— Входите! Дверь открыта. Кто там? — спросил Тукай, приподнявшись на локте. — А, это ты, Шауля, базарный пророк!
Он обрадовался приходу нищего — все ж живая душа, заказал чай и пехлеве. Гость сперва налил чаю больному, потом — себе.
— Как твое настоящее имя, Шауля? — спросил Тукай по-дружески.
— Кто его знает? — отпарировал нищий. — У базарных нищих не бывает своих имен, у них только клички.
— И все же? — не отставал Тукай.
— Что бы я тебе ни сказал, все будет неправдой. Если скажу, что меня зовут Абдульман Фаррахович Зулфикаров, то будет неправда; будет и ложью, если скажу, что мое имя Ильминский Иван Николаевич…
Тукай обиделся — этот нищий с ним в кошки-мышки играет. Соскочил с постели:
— Не смей так разговаривать со мной! В гневе я страшен!
Шауля равнодушно заметил:
— А мне наплевать на твой гнев! Не сержусь и за то, что взял меня за шиворот. Этот воротник уже много раз рвали… Не обижусь, если выставишь, как паршивую собаку, на улицу, дав пинка под зад…
— С чего это тебя тянет быть битым?
— То место, которого коснулась нога или рука Тукая, не будет гореть в аду. После твоей смерти, а ты умрешь раньше меня, я буду рассказывать всем: вот сюда Тукай меня пнул, сюда ударил… И после моей смерти тело мое забальзамируют, потому что его коснулась нога великого Тукая.
Тукай засмеялся:
— Сумасшедший ты, Шауля… А если наоборот? Если Тукая станут поносить? Что с тобой будет?
Тот не растерялся:
— Ну и что? Все равно мне будет почет… Скажут: вот этого бедного человека злой, проклятый Тукай избивал…
Тукай снова засмеялся. Из груди его вырвался свист.
— Хватит, Шауля… Мне нельзя так много смеяться… Нищий вдруг стал серьезным:
— Нельзя? Можно! Сам-то ты как над другими смеешься. Сатира, юмор, говоришь. Вот эта сатира и прикончит тебя когда-нибудь. Дурья твоя голова! Зачем тебе конфликтовать с королями Сенного базара? У них жандармерия, сыщики, палачи. Захочет Сенной базар проглотить тебя — и проглотит. Ты выступаешь против кадимовских мулл, думских депутатов. И мулла, и националист, и шовинист — все они продадут тебя полковнику Старосветову. Татарского националиста и русского шовиниста водой не разольешь, если необходимо извести строптивого Тукая. Зачем поднимаешь дубинку на власть? Пишешь: хоть выворачивайся наизнанку, как чулок, все равно татарину не быть хозяином на собственной земле. Не сомневайся, эти твои слова дойдут до губернатора. Вон, губернатор, говорят, начал изучать татарский язык. Не из-за того, что воспылал любовью к татарам. Просто не доверяет своим осведомителям, хочет Тукая читать в оригинале. Тучи над тобой сгущаются, Тукай. Со всех сторон черные тучи. Твои же братья по крови собираются справить по тебе панихиду. Вторая черная туча — со стороны прокурора судебной палаты.
— Откуда тебе это известно? — спросил Тукай.
— Я же предсказатель, наблюдатель и подслушиватель Сенного базара… «Привлечь Тукаева к уголовной ответственности по восьми параграфам пятой статьи Уголовного изложения…»
— Прошу тебя, умолкни. Ради Аллаха, умолкни!
— А если не замолчу?
— Если не замолчишь, погибнешь от ножа кадимистов или же тебя погубят русские шовинисты… или… разнесут про тебя сплетню.
— Сплетен и так немало: Тукай, мол, пьет, Тукай нищий, Тукай ослеп на оба глаза… Кажется, все уже перебрали. Что придумали на этот раз?.. Молчишь, не знаешь?
— Так и быть… — и Шауля полушепотом произнес: — Говорят, у тебя такая болезнь… поэтому ты не можешь жениться…
Тукай сначала побледнел, а потом завопил:
— Во-он!
Шауля исчез, ему вдогонку полетела железная кружка и с шумом покатилась по полу.
В дверях появился Фатих эфенди Амирхан в коляске. Махмут вкатил его в номер.
— Тебе телеграмма, — сказал Амирхан. — Тукай прочитал: «Абдулла, не смог попрощаться С тобой. За мной следили. Что бы ни случилось, прости меня. Твой печальный друг Сагит Рамиев».
Ничего не поняв, поэт вопросительно посмотрел на Амирхана.
— Он уехал из Казани! Навсегда уехал, чтобы тебя не предавать…
— Кому предавать?
— Печальный Сагит был агентом охранки!
Тукай вздрогнул и почти крикнул:
— Это не тема для шуток!
Фатих был невозмутимо спокоен
— А я и не думал шутить! Он был связан с охранкой.
Тукай вспомнил слова Сагита: «Будь осторожен, вокруг тебя сомнительные личности. Особенно не открывайся своему другу Бикчуре».
— Не может быть! — тихо сказал Тукай. — Ты это знал?
— Знал, — сказал Фатих, как бы извиняясь. — Сейчас время такое — даже самому близкому другу не все откроешь.
— Рамиев доносил все, о чем здесь говорилось?
— Нет! Он долго препирался, а как прижали, уехал. Чтобы не предавать тебя. Чтобы не марать свою совесть, убежал от нас. А охранке это и нужно, ей выгодны и доносы, и побег знаменитого поэта Рамиева. И спокойнее: одним меньше — и забот меньше. А Казань останется без такого поэта, как Сагит Рамиев.
— Ужасная Казань! Друг предает друга! Татарин губит татарина! Это подло.
Оба замолчали. Только Махмут с равнодушным видом перелистывал журналы с рисунками. Тукай сел, прикрыв лицо руками, задумался. Глубоко вздохнул, слегка кашлянул.
И Фатих осторожно начал:
— Еще одна новость… Несчастный Исхак повесился…
Тукай, еще не очнувшись от мыслей о Сагите Рамиеве, переспросил:
— Что ты сказал, Фатих?
— Исхак Бикчурин повесился… Оставил тебе записку… Махмут из нагрудного кармана сюртука вынул записку и протянул Тукаю.
Арабская вязь поплыла перед глазами. Тукай пытался прочитать слова, но не смог, протянул записку Махмуту и попросил:
— Прочти…
Тот взял и, не глядя в нее, произнес:
— «Тукай! Живите в этом бренном мире одни, без меня. Исхак».
Тукай встал, пошатнулся и, закрыв лицо руками, рухнул на кровать. Плечи его вздрагивали.
— Исхакджан… — вымолвил он наконец. — Он же недавно здесь был. И говорил… что ему все осточертело… Я думал, мрачно шутит. Почему? Не ему одному тяжело жить на этом свете, всем трудно.
— Люди не от трудностей вешаются, — голос Фатиха был строгим. — Да, жизнь трудна, но за нее цепляется и безногий, и слепой, и безнадежно больной. Значит, совесть его была нечиста!
Тукай сел на кровать, закрыл лицо полотенцем.
— Сагит твердил мне: «Будь осторожен с Бикчурой…» Значит, они работали вместе?..
— Возможно, они встречались там…
— Но почему Исхак и Сагит нанялись в жандармерию? Не могу понять…
— Не нанимались они, их заставили… запугали. А способов этому тысяча.
Тукай повесил полотенце на спинку стула, сел на кровать, обхватил обеими руками колени; так и застыл, съежившись.
— Печальный поэт Рамиев, — начал он, думая вслух. —-Уму непостижимо… Бедный Бикчурин… Хотел спастись от волков, закидав их шапкой… Ушел… с чистой совестью…
…На похоронах было многолюдно. Мулла собирался прочитать суры из Корана, но кто-то из присутствовавших выкрикнул:
— Самоубийцу запрещено хоронить по мусульманским обрядам. Таких хоронят вне кладбища правоверных и без молитв.
Мулла строго посмотрел в сторону недовольного и, нагнувшись к коляске Фатиха Амирхана, о чем-то его спросил. Тот, жестикулируя руками, ответил.
Мулла громко обратился к толпе:
— Покойный Исхак Бикчурин был в невменяемом состоянии, его довели до самоубийства. Безумный не несет ответственности перед шариатом…
Были прочитаны суры из Корана, после молитвы мулла попросил:
— Трое из близких покойного, предайте тело земле. Тукай подошел первым, но журналист Абдурахман
Мурсалим легким движением руки отстранил его и сам спрыгнул в могилу. То же самое сделали писатель Кабир Бакир и Махмут. Положив тело лицом к Кыбле, все трое выпрыгнули из ямы.
Тукай отвернулся и пошел в глубь кладбища. Долго бродил среди могил, будто искал место для себя.
Вскоре на кладбище стало безлюдно. Тукай подошел к свежей могиле. Постоял. Еле слышно что-то прошептал: молитву ли за упокой души раба Аллаха или стихи, посвященные усопшему. И побрел к выходу.
У выхода сидели нищие с протянутыми руками. Тукай вынул из кармана все деньги и, не считая, бросил. Быстро зашагал в сторону города. Дерущиеся за монеты нищие остались позади, но один, горбатый, все не отставал.
— Мяу! — послышалось позади поэта.
Он повернулся; нищий выпрямился — это был Шау-ля. Они зашагали рядом.
— Ты зря не учился, — сказал Тукай. — Из тебя бы получился неплохой актер.
— Да, наверное, — ответил Шауля-. — Перевоплощение нужнее в жизни, чем на сцене. Тебя ждет горе, поэт…
Тукай остановился.
— Не каркай! Какое горе?
— Не первое и не последнее. Вот, почитай…
Тукай взял предложенную газету и увидел портрет в черной рамке. Он побледнел, зашатался и начал падать.
Шауля поддержал его за локоть.
Снова посмотрел на портрет, через силу прочитал некролог:
— «Хусаин Ямашев… умер…»
Шауля взял из рук Тукая газету: «Скончался при странных обстоятельствах известный революционер господин Хусаин Ямашев. До своей смерти покойный выпил мандариновый сок из киоска на улице Проломная. Для дознавания к продавцу соков была направлена группа следователей…»
Тукай будто оцепенел и не слушал. Один за другим уходят самые близкие друзья. И не по своей воле. Чей теперь черед? Тукая? Фатиха? Кольцо сжимается. Расправляет крылья двуглавый черный птах.
Смерть друзей стала таким горем, что Тукай слег. Его душили приступы лихорадки, он ничего не ел. Через недели две стало лучше: уже вставал, понемногу начал есть, часто пил горячий чай. И горстями глотал аспирин.
Пришла Зайтуна с цветами в руках. Налила в вазу воду и поставила букет. Тукаю очень нравилось то, что делает девушка. Она порхала по комнате, как красивая бабочка.
— Я рассказала своим родителям о нашей встрече с вами… В середине лета увезу вас в деревню. Там вам будет хорошо.
Зайтуна улыбнулась. Тукай залюбовался ею: прекрасна, искренна, добра, умна.
— Я все еще храню цветы, что вы мне подарили. Они хранятся в моей тетради с песнями…
Она встала, взяла из вазы белый цветок и приколола его к рубашке Тукая.
— Извините! — сказал Абдулла. Встал с кровати, подошел к вазе и взял синий цветок. Зайтуна подумала, что он, как и в прошлый раз, подарит его ей. Но Тукай не спешил. Глядя на цветы, грустно сказал:
— Синий цвет — мой любимый… Он разгоняет печаль… — повернулся в сторону в девушки, но передумал, резко поставил цветок в вазу и сел на свой стул.
Немного посидел молча и начал говорить:
— Во сне я опять увидел самоцветы на цветках, на паутине… Протянул руку, чтобы собрать их в подарок вам, но тут с неба бросился черный двуглавый птах и, подняв тучи пыли своими крыльями, смахнул все алмазы…
И совершенно неожиданно закончил: — Прошу вас, забудьте про наше знакомство и наши встречи. Нам следует расстаться не соединившись!
Девушка удивленно посмотрела на Тукая, затем подошла к нему, схватила за плечи и повернула к себе лицом.
— Нет! — почти выкрикнула она. — Я знаю, с вами будет очень трудно… Знаю, характер у вас не ангельский. У вас много врагов. Вам трудно. И вам, и женщине, которая будет рядом с вами… Знаю… Но я люблю вас!
Тукай был в отчаянии. Эта милая душа объясняется ему в любви, в великой любви, но… Неестественным голосом он крикнул:
— Зато я вас не люблю!
Хрустальный воздух разбился на тысячи зеркальных кусочков. И повисла тишина.
Он сидел закрыв глаза, не шелохнувшись. Потом встал, глубоко вздохнул: «Прощай, душа моя! Навсегда прощай, милая, и прости мне эту ложь. Прощай, вдохновительница моих стихов, прощай!»
Он закрылся полотенцем, его плечи еле заметно вздрагивали — начинался приступ.
Фатих Амирхан увидел выходившую из номера Тукая заплаканную Зайтуну и попросил Махмута отвезти его в комнату друга.
— Почему девушка в слезах? Вы поссорились? Впрочем, помиритесь еще…
— Нет, Фатих! Мы разошлись не успев соединиться. Она небесная душа. А я неуверенный в себе больной холостяк.
Сделать этого ангела несчастной? Это было бы великим грехом. Она достойна самой великой любви. Сегодня я понял, Фатих, что надо порвать навсегда… Я принадлежу народу, я отдан ему безвозвратно. Мне нельзя жениться… Я обречен на смерть, Фатих. Молчи! Уходи! Я хочу побыть один.
«Да, так будет лучше для обоих! Я нашел свою любовь. Любил. Был любим. Но отверг. Мог ли я сделать любимую несчастной ради минутного наслаждения? Нет! И не жалей об этом».
Трудный разговор с Зайтуной обострил болезнь и снова приковал Тукая к постели. В один из таких мрачных дней в его комнате снова появился Шауля.
Увидев его, Габдулла крикнул:
— Я болен! Поди прочь!
Но тот не обратил никакого внимания на его крики и уверенно прошел в комнату.
— На этот раз мы не станем-с просить у тебя разрешения, господин Тукаев!
— Кто это «вы»? Царь Николай? — съязвил поэт.
— Мы-с! — гордо ответил Шауля. — Третье отделение жандармского управления Казанской губернии-с!
Тукай сел на край кровати и внимательно посмотрел на гостя. Неожиданно Шауля скинул с себя лохмотья нищего и превратился в хорошо одетого джентльмена.
Тукай, не особенно удивившись, спросил:
— Очередное твое превращение, прорицатель?
— Нет, господин Тукаев! Пора ставить точку. Я хорошо выполнил свою работу, — и с этими словами он достал из кармана книжечку и ткнул ей в лицо Тукая.
Тукай все понял. И вдруг начал смеяться: выходит» пригрел на своей груди змею?!
— Мерзавец!
Шауля подошел ближе и дружески обнял поэта за плечи.
— Знаешь, Тукай, я тебя все равно люблю — ругаешь ты меня, бьешь ли…
Тукай оттолкнул руку. Гость как ни в чем не бывало отошел, встал чуть поодаль и мягко сказал:
— Ты человек особенный. Приставленные агенты проникаются к тебе симпатией, не хотят доносить, начинают защищать. Рамиев сбежал. Бикчурин, мир праху его, сам наложил на себя руки… Хоть и был приказ от полковника Жуховицкого, я не тронул тебя. Вместо этого стал тебя охранять. Да-а, если бы не я, с тобой давно бы уже расправились. Свои же. Я встал на их пути. И они тебя не тронули.
— Спасибо тебе великое, — Тукай иронически улыбнулся. — Спасибо, что охранял меня, чтобы потом убить. За твои труды вон колбаса и пятьдесят копеек медью. Бери!
Шауля расхохотался:
— Тукай остается Тукаем! Браво!
— А теперь скажи, почему ты не дал меня трогать?
— Ты знаменит, к тебе тянутся. Ты мне нужен был как приманка, как живец. Сколько лет розыск не мог выйти на след государственного преступника Хусаина Ямашева. А я поймал его! Приехал Ямаш, забыв о конспирации, к Тукаю, и попался, милый… Пусть земля ему будет пухом. Вот почему я берег тебя как зеницу ока.
Лютая ненависть блеснула в глазах Тукая.
— Палач! Душитель революции! — крикнул он. Шауля довольно улыбнулся и продолжил:
— Ты заблуждаешься, Тукай. Но гениям тоже свойственно ошибаться. Я настоящий защитник истинной революции. Те, кто делают революцию, обычно на девяносто процентов неграмотны. Поддавшись идее нескольких фантазеров-фанатиков, восстают невежды. Если же кто заикнется: куда, мол, мы идем, правильно ли идем? — так те же невежды им тут же голову с плеч долой. Трезво мыслящих расстреливают, сомневающихся вешают. На всякий случай бросают в тюрьмы безвинных. И каждый палач, отрубая невинную голову, будет кричать вместо молитвы: «Да здравствует революция!» Вот что такое революция без подготовки народных масс. Революция, о которой мечтал Ямашев, это не революция. Россия пока еще не готова для настоящей революции. Вот чего боюсь, Тукай. Я не хочу, чтобы Россию повели по ложному, ужас-ному пути. Если Россия пойдет по нему, то весь мир погибнет. Судьба всего мира зависит от России, только от России!
— Сознание у народа будет расти, Шауля. Россия вскоре будет готова к революции. И революция победит. Вот что тогда будешь делать ты, нищий в смокинге? Что будет силуэтом-тенью, душащим революцию?
Шауля с удовольствием начал смеяться:
— Ха-ха-ха, младенец ты, Тукай, ей-богу. Какое бы правительство ни было, все равно без Третьего отделения ему не обойтись. Мы незаменимы. Мы можем послужить и новой власти.
— Вы подобны уличным девкам: все равно с кем спать, лишь бы платили деньги.
— Мы из тех, Тукай, что принципом своим сделали беспринципность. Вы не можете унизить подобных нам. Гениев гениями делаем мы. Без нас и вас не ценили бы. Человек, не познавший трудности, не может стать большим поэтом. Поэта великим делает его трудная биография. А вашу биографию делаем трудной мы. Не будь Бул-гарина, не было бы и Пушкина. Булгарин — стимулятор, катализатор. Не будь врагов, Пушкин остался бы Пискиным. Он творил назло врагам. Без Моцарта не было бы и Сальери. А без Сальери — Моцарта. Кто есть Герострат? Тот, кто хотел прославиться тем, что сжег прекрасный храм Артемиды. А ведь его имя все-таки осталось в истории. Нет человека, который не знал бы, кто такой Герострат. Не это ли и есть вечная слава? А я кто? Обыкновенный силуэт. Но силуэт, поставивший целью сделать Тукая гением. Наряду с великим Тукаем останется в веках и мое имя!
— Сколько потрачено сил! Все для того, чтобы покончить с одним Тукаем? Невероятно дорогая цена!
— Ошибаешься, Тукай! Не с одним Тукаем, а покончить со всем татарским народом.
— Разве Тукай и татарский народ — это одно и то же?
— Самый опасный враг русского народа — татары. А душа татарского народа — Тукай!
— Татарский народ не враг русскому.
— Тукай — враг всему русскому: религии, культуре, народу. Ты и народ татарский подстрекаешь против русских.
— Я учусь у Пушкина и Лермонтова. Люблю Толстого, искусство Шаляпина…
— И Пушкин, и Лермонтов были настроены против монархии. Шаляпин также под надзором. Он преступник, участвовавший в маевках. Лишь за то, что ты солидарен с ними, тебя следовало бы уничтожить как врага государства Российского.
— Следовательно, мы враждебны не ко всему русскому народу.
— Татарин — враг всему русскому. Все беспорядки от татар. За Разиным, Булавиным, Пугачевым восемьдесят процентов татар поднялось против царей. И сегодня татарский народ в ожидании нового Пугачева. Ты же сегодня для русского правительства опаснее Пугачева и Разина. Вот почему надо было с тобой разделаться.
— Вы, господин, не хотите знать, что в персидском походе Петра, на войне против Наполеона, в Порт-Артуре тысячи и тысячи татар сложили головы за русскую землю. Татарин не мятежник. Татары в мирное время как лошади работают, в случае войны они верные псы, охраняющие границы. Вы провоцируете народы против народов. Это вы во главе всякой смуты.
— В этом ты прав, Тукаев. Во главе всей этой смуты стою я! Это я довел Бикчурина до петли… Правда, Рамиев сбежал. Но от нас не так-то легко отделаться. Ему там жить недолго. Когда закроют татарские театры, журналы, он всплывет, подобно суслику, у которого нору залили водой. Верно, и Хусаина Ямашева… царство ему небесное… уничтожили мы…
— Теперь очередь за мной?
— Теперь твоя очередь, Тукай. Вот ордер на твой арест. Но я не трону тебя.
— Почему? Это за колбасу и серебреник?
— Не-ет! Ты уже обречен на смерть! Я поговорил с докторами, о твоей болезни в газеты сообщил, телеграммы повсюду разослал. И Хусаин приехал по этой телеграмме. Твои дни сочтены, Тукай. Поэтому скажу все, не тая. Есть еще одно известие…
Шауля нарочно остановился: готовился к последнему решающему удару. Тукай насторожился.
— Твоя любимая бросилась с моста в воду.
Тукай был спокоен.
— Ложь! — сказал он почти равнодушно.
Шауля настойчиво твердил одно и то же. И Тукай кинулся на нищего:
— Ло-ожь! Обма-ан!
Не дойдя до обидчика, Тукай внезапно остановился и упал на пол. Шауля подошел, потрогал его за плечо, пощупал пульс.
— Что с тобой? Я ведь пошутил! Тукай…
Тукай открыл глаза, встал и расхохотался:
— Ха-ха-ха, испугался, крысиная морда?
Шауля в недоумении отступил.
— Нет, я еще не умер, Шауля! И не сошел с ума, не бойся… Я знаю о своей скорой смерти и не боюсь ее. К смерти пойду с песней… Ибо твердо знаю: пролитые нами пот и кровь не пропадут даром. У татарского народа есть еще порох в пороховницах: Амирхан, Рамиев, Кари-ев, Сахипджамал, Камал… Всех не перевешаете, господин служитель охранки. — Тукай засмеялся легко и свободно:
— Раз так, разве меня смертью напугаешь, крыса ты жандармская?
Без стука в комнату вошел Махмут:
— Абдулла абый, там внизу тебя ждут запряженные кони…
Тукай шагнул к двери, но резко повернулся к Шауле:
— Татарский народ, как трава лебеда, Шауля! Когда ее вырывают с корнем, зрелые семена разлетаются во все стороны. На другой год лебеды становится еще больше. Чтобы лебеда не размножалась, не надо ее трогать!
Махмут увел Тукая, в комнате остался Шауля. Он стал лихорадочно вытаскивать ящики письменного стола, шарить по карманам пальто; заглянул под кровать, сдернул с письменного стола скатерть и поставил стол торчком. И вдруг на его поверхности увидел нарисованный черной краской крупный крест. Скинул с кровати матрац и одеяла. И на досках опять появился черный крест. Перевернув вверх дном тумбу, тоже увидел там нарисованного двуглавого орла, державшего меч и черный крест.
Шауля захохотал как сумасшедший:
— Тукай творил, лежа на кресте, сидя на кресте… Тукай творил на двуглавом стервятнике…