Октябрь КАДЫРОВ Мифы вокруг Тукая

«В лучшие мгновения своего короткого бытия Тукай создал свои наилучшие творения, которые по своей красоте не уступают шедеврам поэтов первой величины во всей мировой литературе».

Гаяз Исхаки.

Журнал «Идель» регулярно откликается на все сколько-нибудь значимые юбилеи и знаменательные даты. В прошлом году это были дни, связанные со 180-летием Льва Толстого. В этом году давно ставший для нас ритуальным день рождения Тукая. Одна из публикаций журнала на эту тему озаглавлена весьма скромно — «Просто Тукай». И автор ее на вид тоже весьма скромен, Азат Ахунов, как он подписывает свои, впрочем, вовсе не столь уже скромные многополосные статьи. В близкой нам всем русской литературе давно имеются работы, освещающие личность ее творцов, живших, как и обычные люди, в окружении своих близких, друзей, недругов. Снять ретушь, развенчать мифы, мешающие правильному восприятию Тукая, — такую задачу ставит перед собой и наш Ахунов. Что же, и этот взгляд может оказаться весьма ценным, если только он помогает нам приблизиться к тайне, которую представляет личность поэта, единственного по трагической силе и напряженности чувств, связанных с его именем.
В советские годы, считает Ахунов, Тукай был канонизирован: «Из поэта сделали икону». Положим, ахуновская метафора не совсем уместна — мусульманские почитатели Тукая никакой иконе не поклоняются. Но ведь особенной-то канонизации Тукая и не было. Полная лишений драматическая жизнь поэта, оборвавшаяся на самом взлете его сил, и так сама собою укладывалась в тот самый рабоче-пролетарский канон, который, по мнению его идеологов, и должен был вдохновлять народы в борьбе за мировую революцию.
Верно, что партийная цензура тщательно следила за «чистотой» идеологии, из его сочинений изымалось даже само упоминание имени Бога, всячески подчеркивался «атеизм» поэта, война, которую он вел против разного рода религиозных фанатиков-мулл. Но и подобная подсветка, осуществляемая в духе классовой непримиримости к разного рода врагам как эксплуататорам масс, никак не могла деформировать облик Тукая, всегда остававшегося истинно народным поэтом, певцом и печальником своей угнетенной нации.
И все же Ахунов ставит подобную задачу — развенчать «мифы», отвергнуть неистинный, «советский» взгляд, утвердившийся в отношении к поэту. И первый среди них – миф о том, как выглядел на самом деле Тукай: «На картинах эпохи советизма. — О.К.) он изображался мощным мужиком а ля Шварценеггер». А между тем, продолжает журналист, «уже будучи взрослым,  Тукай выглядел как 15-летний подрпосток и вызывал своим видом сочуствие окружающих». В отношении фигуры, в отличие от пропорций Ахунова, природа и на самом деле обошлась с ним весьма экономно. Но лишь за тем, чтобы за счет этой «экономии» возвыситьб его редкостный поэтический дар. Об этом не хочет ведать Ахунов, предпочитающий доступный ему уровень – одну лишь физическую данность. Для Тукая в этом вопросе не было особенной «проблемы», как это на свой манер толкует наш автор. «Нет ни росту, ни складу», — так прямо, без всяких там околичностей, готов был оценивать свою презентабельность сам поэт. Вовсе не придавал значения ей, своей «африканской внешности», Пушкин, самый великий предшественник Тукая на поприще поэзии: «Хорош не был, а вот молод был».
Таким образом, внешность для них, в отличие от навязчивых идей Ахунова, просто лишь естественная данность, это «природа», в оболочке которой-то единственно и была возможна столь мощная пульсация их внутреннего, духовного бытия. Где здесь, скажите, «мифы»? Их не было, как не было и того самого «мощного мужика», которого, согласно изящному в своих оборотах стилю Ахунова, изображали на портретах вместо Тукая. Их создает сам Ахунов, чтобы тем легче расправиться с ними в своих писаниях. Здесь ниспровергатель мифов заодно покушается и на сами законы искусства. Какую роль тогда отводит он художнику, если ему в его творчестве только предписывается одно — прямое соответствие натуре? Что он — жалкий имитатор, копиист, или же своими средствами он создает образ, рисует на своем холсте поэта в лучшие или, наоборот, в драматичные мгновения его бытия, какие с избытком выпали ему на долю?
Дает в своей статье Ахунов и краткий срез биографии Тукая. И здесь он вроде бы тоже придерживается фактов, известных всем биографам Тукая. Он не сочиняет их, но всего лишь воспроизводит, показывает «как они есть». Но странное дело, чем более растет количество подобных «как есть», тем большему искажению подвергается истина. Так, он перечисляет едва ли не все детали детских скитаний поэта, прямо ребенком брошенного на произвол судьбы, испытавшего и людское равнодушие, и нужду, и холод. И хоть бы единожды дрогнуло при этом журналистское сердце, чтобы и читатель ощутил эту невольную дрожь, чтобы и он почувствовал, что же приходилось преодолевать Тукаю на пути к своему возвышению, Да, Тукая-ребенка передавали из одной семьи в другую. Из родного села Кушлауч его отвозили в Училе, в Кырлай, Казань, на край империи — заштатный Уральск. Не только члены гнезда Тукаевых, под попечением которых он делал свои первые шаги, и не только лишь знакомые, но и совершенно чужие, масса людей Сенного рынка Казани, куда его доставили, чтобы отдать на воспитание, — все они в своих загрубевших от труда ладонях, словно эстафету, несли жизнь крохи Апуша, как ласкательно в их устах звучало имя поэта — Габдулла. И ведь донесли, сохранили, спасли! И не в этом ли высший провиденциальный смысл судьбы, какая выдалась на долю Тукая? Он мог многажды зачахнуть, просто сгинуть с лица земли, получив смертельную болезнь, как в ту морозную ночь, когда он полуодетый, не мог открыть прилипшую к косяку тяжелую дверь деревенской избы. И однако же, благодаря милосердию, явленному в тех же обычных людях труда, он выжил, чтобы потом, встав на собственные ноги, постараться оплатить этот бесценный жизненный дар, воспеть сокрытую в их душе красоту в своих бессмертных стихах. Кажется, никто, ни один из когорты великих не имел такого морального, такого законнейшего права сказать о своей нутряной, своей кровной связи с народом, завоеванной им буквально ценою собственной крови, сказать так, как сказал об этом Тукай.
И снег, и стужу видел,
Вселенский холод, нещадный зной,
Все, что видит люд несчастный,
Все я видел, все я видел.
Горчайший жизненный опыт оказался переплавленным в опыт художественный, дал чистое золото поэзии в его трагических по своему пафосу дивно прекрасных стихах. Вместо попытки передать ощущение этой диалектики своим молодым читателям, Ахунов своим скользящим пером фиксирует одни лишь факты. И трагическая одиссея вступающего в жизнь поэта для него только душещипательный, развлекательный материал, «сюжет для сериала», как он озаглавил этот раздел своей статьи. Нет, не сериальной, развлекательно-легковесной, пустой, но предельно краткой и пугающе-жестокой, как пугают ужасы в сказках, и одновременно вдохновенно-сказочной, творчески-прекрасной была земная жизнь Тукая. И потому-то столь скоро, едва успев явить миру свой дивный лик, ему было предопределено перейти в жизнь иную — уже в сознании и сердце идущих ему в след поколений.
Но мимо, мимо спешит черная кисть журналиста, чтобы бросить еще одну мрачную тень на светлое чело поэта. К тому же ведь не он один специализируется в этом малосимпатичном жанре словесной палитры. Таков, к примеру, жирующий на американских хлебах профессор-борзописец А. Дружинин. Он составил себе скандальное имя тем, что в угоду своим заокеанским работодателям сочиняет книги, построенные на лжи и полуправде. Вот и последняя среди них, посвященная Пушкину. Совершеннейшее выражение русского национального гения, как говорил о нем еще Гоголь, Пушкин представлен здесь как крайне неприглядный, морально нечистоплотный, отталкивающе-безобразный человеческий тип. Так, в угоду золотому тельцу, который ему на американском рынке обеспечивает всякая непристойность, всякая сенсация, скандал, он несет несусветную всепланетную ложь. Масштабы татарского хулителя, разумеется, куда скромнее. Но метод, но способ мышления, заметьте, все тот же — дружининско-враждебный, антинациональный.
«Тукай был крайне честолюбивым и пытался доказать всему миру, что он не хуже всех, что он может добиться всего сам, без поддержки родителей и знакомых». Это лишь начало авторских откровений по поводу характера Тукая, но и оно ставит в тупик ввиду своей полной бессмыслицы. Родители поэта умерли, когда он был младенцем, о чем поведал сам же Ахунов. Значит речь о взрослом человеке, когда он уже в состоянии сознательно ставит перед собою эту цель – добиваться, «доказывать». Интересно знать, что же хотели «доказать» в таком случае мирвые поэты, рядом с которыми в лучших его творениях ставит Тукая Гаяз Исхаки? Сопоставление «не хуже других» предполагает и наличие своего антонима – «лучшие-другие». Где они «лучшие», те самые, которые  бы  написали  лучше «Шурале», лучше «Туган тел»?
«При желании поэт мог жить не хуже других» — опять сопоставление-негатив, направленное против Тукая. Только неведомо исходя из каких критериев выносится этот ахуновский вердикт — «мог» ведь, но не стал — жил «хуже», «хуже других» и, конечно же, по причине своей непоправимой ущербности.
Перечень разного рода аномалий, связанных с образом жизни, поведения, особенностей психологии Тукая собственно и составляет все содержание ахуновской статьи: «Он отличался обидчивым и злопамятным характером; любил подмечать и критиковать чьи-либо недостатки»; «как все слабовольные люди, он время от времени расслаблялся, хотя это не превратилось в болезненное пристрастие». Рассмотрим вначале заключительную часть ахуновских обвинений — уж больно сказывается в ней журналистская лихость ее автора. У Ахунова поистине «легкость в мыслях необыкновенная», как у героя бессмертной комедии Гоголя. Жаль, не дожил Николай Васильевич до наших времен. А то он обязательно бы изобразил еще одного Хлестакова. Есть же у него персонаж татарских кровей — купец Абдулин. Чем плох в своей родословной Азат Ахунов? Не будь он хлестаковской породы, не стал бы он утверждать то, о чем он ведать не ведает, как совершенно не ведал гоголевский персонаж, что он скажет в следующую минуту.
В апреле 1911 года в Петербурге Тукая выслушивал светило медицинской науки. Выяснилось — одно легкое полностью изъедено туберкулезом, другое — наполовину. И в течение двух лет, что ему оставалось еще жить, смерть буквально шла за ним по пятам. Он безостановочно кашлял, просыпался в холодном поту, его знобило как в лихорадке, от которой он пытался спасаться при помощи таблеток аспирина. И однако же он не переставал работать вплоть до самого смертного часа! Прославленный автор «Колымских рассказов» Варлам Шаламов под коней своего страдальческого пути не мог не то чтобы записывать, но даже произносить рождавшиеся в его голове стихи — он все продолжал бормотать, нашептывать их. Наверняка же и в Тукае продолжала свое биение та же безостановочная жизнь его духа. Только вот не было того, кто бы приклонил к его губам свое ухо, чтобы в самом дыхании его уловить звуки его последнего слова — стиха.
Издатель журнала «Ан», название которому дал сам Тукай, пришел навестить умирающего поэта в Клячкинскую больницу. И вот, делится, делится своими воспоминаниями журналист, он слышит совершенно поразивший его, немыслимый в этой ситуации вопрос. Оказывается, Тукай спросил — когда будет готов корректурный лист его последних стихов, который, как это водится, он должен был вычитать для исправления возможных в нем ошибок. Уже через два часа после этого разговора поэта не стало. И не меньшее чудо, подвластное лишь ничем не гасимой духовной мощи татарского поэта — под его пером оказывается кардинально пересмотренной сама ситуация смерти; к мысли о которой он уже успел привыкнуть в свои 27 лет. Это не пугающий своими пустыми глазницами иссохший скелет и не безобразная старуха с навостренной косой. На ней — поверить ли? — все краски все той же имеющей место быть неостановимой, продолжающейся жизни, все цвета бытия. Неистребимый, всепобедный юмор и даже сама торжествующая песнь сопровождают у него все, что связано с явлением дышащей ему даже не в затылок, но уже в самое лицо смертной бездны: «Как все слабовольные люди…»
И много ли было, скажите, таких «слабаков» в нашей отечественной или даже во всей европейской литературе? И однако «изыскания» автора в этой сфере продолжаются. Недаром же он выделил для них целый раздел — «Некоторые слабости Тукая». И здесь он, наш Ахунов, решительно меняет свой прежний облик. Вместо пусть и абсолютно неуправляемого, но и совсем безвредного и даже по своему наивно-трогательного в своих фантазиях персонажа Гоголя перед нами вдруг является совсем иное лицо — мрачный человеконенавистник и мизантроп, в одежды которого оказывается обряженным Тукай: «Он отличался обидчивым и злопамятным характером. Тукай — это комок противоречий, страхов и комплексов… Для него не существовало авторитетов, он разочаровался в людях». Это же глубоко уязвленный своим ничтожным положением, несчастный, озлобившийся «подпольный человек» Достоевского! Внутренняя психологическая несовместимость с миром, идущая от сознания всемирной несправедливости, заставляет его полностью уйти в себя. И здесь, в своем подполье, он вынашивает лишь одно чувство — чувство мести за свое безмерное унижение: «Миру ли провалиться или чаю мне не пить?».
Таков, таков по Ахунову народный поэт Габдулла Тукай: «По сути, это был протест глубоко одинокого человека, обиженного на весь мир, человека, до конца не изжившего комплекса мальчика-сиротинушки».
«Тугры Тукай» — так звали поэта хорошо знавшие его современники. И это прямо соотносится с тем, что знаем мы о нем сейчас. Книжно-литературное «тугры» в татарском языке несет смысл не просто лишь «прямой», но еще и «открытый, честный, искренний». Но именно это поэтичнейшее по своему смыслу именование закрепилось за ним и только за ним, как истинным выразителем духа своего народа — «Тугры Тукай!». Где здесь «страхи, комплексы, противоречия», длинный шлейф которых выстраивает мифотворец Ахунов? И еще один, сверхпоказательный для искренней, прямо-таки по-детски открытой, доверчивой натуры Тукая поведенческий пример. Дверь в его комнату в номерах снесенного лишь недавно здания «Булгар» не имела замка! Она оставалась открытой для всякого, кто бы он ни был, если он хотел войти. И он, конечно, входил, этот всякий. Поэт часто лишался то чернильницы, то своей ручки, не говоря уже о других неудобствах, связанных с подобным стилем поведения. Но Тукай не мог быть иным в своей обыденной жизни — он весь на виду, «тугры Тукай»! Впрочем, к чему эти общеизвестные факты, о которых знает едва ли не каждый, кто хоть в какой степени интересуется литературой, в том числе и мой среднестатистический студент. Не знает их только кандидат филологии Азат Ахунов. Или сознательно скрывает, как, впрочем, и сам факт наличия у него кандидатской степени. Но какие сейчас дивиденды от науки, другое дело — дензнаки, которые сами плывут в руки автора, не особенно считающегося с правилами журналистской этики.
И вот очередной миф, который выдает Ахунов. И он самый монструозный из числа тех, которые когда-либо были связаны с именем великого поэта. Все эти «страхи, противоречия, комплексы» или «проблемы», как скажет он чуть позже, он подводит к единому для них знаменателю. Откуда они, если не результат явной физической дефективности поэта, неизбежно ведущей к дефектам и в сфере его психики? А это, в свою очередь, уже сама патология, которую остается лишь проиллюстрировать на примере женского мотива в тукаевской жизни. И опять-таки — он широко известен, этот мотив. Тукай вовсе не рвался в самый центр дамского общества, как его ближайшие единомышленники по духу  — писатель Фатых Амирхан или поэт Сагит Рамиев. Нет, он старался всячески избегать, обходил стороной это общество. На этом основании Ахунов выстраивает целую историю о том, с какой ловкостью, доступной лишь «профессиональному разведчику», заметал свои следы Тукай, скрываясь от чар своих обольстительниц. «Может быть, существовала какая-то причина (психологическая или физическая), которая мешала поэту сблизиться с женским полом». А заключение Ахунова ставит уже окончательную точку под этой убийственной для мужского достоинства фразой: «Тукай никогда не говорил о своих проблемах. Переживал свои переживания внутри себя». Здесь мы окончательно теряем дар речи, ибо не можем считать себя специалистом по части анатомии, в соответствии с которой своему природному назначению отказывает Тукаю наш всезнающий Ахунов. Но с другой стороны, он ведь и сам то и дело противоречит самому себе. «Странно представить, что Тукай не влюблялся», — бросает он очередную фразу, не особенно заботясь о внятности ее смысла. «Странно», значит трудно, почти невозможно, нельзя — «нельзя представить, что не влюблялся». Выходит, все-таки влюблялся поэт. Но ведь Ахунов только и занят тем, что доказывает обратное -сама природа устроила так, что Тукаю сломя голову приходилось бежать от излишнего для его существования женского пола.
Логичен, однако, Азат Ахунов. В своих фантазиях он достиг уже самой тверди небесной. А между тем истина, что называется, прямо под ногами — на страницах той же желтой прессы времен Тукая. Напрасно пренебрег Ахунов своими предшественниками по жанру. Уже они-то в точности располагали фактами.
Возможно, скажет автор, форма «мифов», которую он использовал, для него лишь внешний журналистский прием, а внутренне же он, кандидат наук, конечно же, понимает роль Тукая в качестве зачинателя татарской поэзии новейшего времени. Возможно… По-своему в давние времена понимал Учителя, как провозвестника новой веры, и его ученик. Но ведь и предал же! За точно определенную мзду, которую он получил в свои руки. Впрочем, известна и другая версия, согласно которой Иуда вернул эти сребреники, он оросил их в лицо своим судьям в знак своего превосходства в понимании явления, каким стал для всего христианского мира Иисус Христос. На что использовал свои сребреники журналист Ахунов — сие нам неизвестно.