Равиль БУХАРАЕВ Образ Тукая — это не образ его памятников

ЗАМЕТКИ К ФИЛЬМУ О ТУКАЕ

О великом Габдулле
Тукае к его очередному юбилею было написано множество статей, и еще одна моя
статья вряд ли прибавила бы что-то к той безграничной любви, который испытывают
люди при одном упоминании имени Тукая в Татарстане. Вместо этого я хотел бы
предложить вниманию читателей журнала часть своей переписки с режиссёрами
фильма «Полёт с осенними ветрами», показанного по телеканалу «Культура» к
120-летнему юбилею. Это мои ответы на вопросы по сценарному материалу, — на
вопросы, которые вначале зародили во мне трудное предчувствие, что тональность
фильма будет построена исключительно на внешних проявлениях личности, на
сиротстве и мифической богемности Тукая. Этого нельзя было допустить, а почему
— может стать понятно из моих ответов.

…Я боюсь, что бы я ни писал и как бы ни объяснял, в той
атмосфере, которая, как мне кажется, воцарилась в российском теле- и
киноискусстве, все мои объяснения могут выглядеть морализаторством и
проповедью. Но я по-другому не умею, да и не хочу.

…Тукай действительно был чрезвычайно остёр на язык — это
проявилось уже в Уральске, когда он учился в медресе. Но это сочеталось в нём с
невероятной застенчивостью, когда дело касалось незнакомых людей и в
особенности женщин. С женщинами он вообще не мог разговаривать: племянница его
друга Фатиха Амирхана рассказывает, что когда однажды она сидела в Казани в
типографии газеты «Аль-Ислах» и туда заглянул Тукай, он тут же сломя голову выбежал прочь, увидев её, хотя
она так хотела с ним поговорить. Такие истории повторяются сплошь и рядом.
Тукай мог быть очень остроумен и быстр в ответах с друзьями и знакомыми, вплоть
до жестокости, но очень смущался с незнакомыми, особенно когда ему казалось,
что они смотрят на него как на деревенского парня. Великий татарский художник и
скульптор Баки Урманче (его собственный памятник сейчас есть в Казани)
рассказывал, как он с друзьями ходил в гостиницу «Амур» близ Сенного базара в
Казани, где располагались чайная, издательство «Аль-Ислах» и где в то время
жили Г. Тукай с Фатихом Амирханом. Так вот они часто видели Амирхана, который с
удовольствием выезжал на своей коляске к людям, а Тукая видели крайне редко, он
не любил людского общества, особенно малознакомого и шумного.

 

Сотрудники редакции газеты "Эль-Ислах" (справа налево): Г.Тукай, И.Амирхан, Ф.Амирхан, К.Бакир, В.Бахтияров.

 

…Он приехал в Казань осенью 1907 года, уже будучи
известным по всей мусульманской России после своих стихов и статей,
напечатанных в уральских газетах и журналах. Он ехал в Казань, как в Мекку,
считая её маяком просвещения и искусства. У него всю жизнь была одна корзинка
(она есть в музее Тукая в Казани), и он приехал с ней в Казань, а в корзинке,
кроме смены белья, был его любимый томик Пушкина. Но когда он стал говорить о
Пушкине с казанской «просвещённой» татарской молодёжью, выяснилось, что для них
Пушкин — это якобы уже пройденный этап, и они доставали его своим умничаньем о
критических статьях Белинского и Писарева о Пушкине. Тукай был смущён таким
покровительственным отношением, но зато и взъерошился на всю оставшуюся жизнь.

 

…Он писал позднее: «Я совершенно недоволен кругом, в
который попал; со времени приезда в Казань я по сути потерял рабочий настрой.
День и ночь в моём номере крутятся какие-то люди, которым нечем убить время…»
И ещё: «Месяцы, годы проходят. Я теперь совершенно понял эту молодёжь. Они
выставлялись передо мной, пересказывая уроки, которые в тот же день им
преподали их учителя. Они все «люди с аттестатами», и бывая в кругах таких же,
как они сами, людей «с аттестатами», нахватались фраз вроде «аграрный вопрос»,
слов вроде «эффектный» и прочих модных словечек, которые они надо-не надо
втыкали при каждом разговоре». Эта «золотая молодёжь» крутилась вокруг него всё
время в Казани, приходила к нему в номера и оставалась допоздна за картами,
пивом, умничаньем, так что он не знал, куда деваться, но выгнать их по своей
скромности и вежливости не мог.

 

…Фатих Амирхан очень сокрушался, что не может вырвать его
«из дурной компании» и богемной жизни. Он также защищал его стихи против
критиков, вообще отрицавших творчество Тукая, например, Галимджана Ибрагимова,
впоследствии большого татарского писателя и критика. Ибрагимов выпустил книгу,
в которой превозносил творчество современников Тукая Дэрдменда и Сагита
Рамеева, а «деревенские» стихи Тукая предлагал выбросить вовсе из литературы.
Это очень больно ранило и уязвило Тукая, тем более, что Ибрагимов был намного
выше прочих «критиков», имён которых сразу и не вспомнишь теперь. Кстати,
Ибрагимов поплатился в числе прочего и за это в годы сталинского террора по
доносу своих же татарских писателей.

 

Мечеть и мектеб, в котором учился Г.Тукай.

Новый Кырлай, 1912-1913. С рисунка А.Г.Хуторова 1951 года по фотографии. Национальный музей РТ

 

…Тукай никогда не имел своего дома: в Казани, как и в
Уральске, он жил только в гостиницах «Амур», «Казанское подворье», «Булгар» и
других. В этих же гостиницах в разное время располагались редакции татарских
газет и журналов; в гостинице «Амур» Тукай жил в соседних номерах в Фатихом
Амирханом. Эта гостиница располагалась рядом с Сенным базаром, на котором был
так называемый «Угол кяфиров» возле Сеннобазарской мечети. Там собирались
святоши и татарские черносотенцы, которые в буквальном смысле плевали на всех,
кто носил европейскую одежду вместо мусульманских казакинов, и осыпали таких
модников бранью, а то и тумаками, вполне могли поколотить. И при этом могли
бегать в публичные дома — это называлось «ходить к тётенькам в ряды». Поэтому
внешний вид Тукая и Амирхана был всегда вызовом этим ханжам, фанатикам и
святошам: они принципиально одевались «по-европейски», ходили в шляпах и с
тросточками. Некоторые татарские поэты-романтики того времени, например, Сагит
Рамиев, свои социалистические убеждения выражали и в том, что ходили с волосами
до плеч.

…Во всяком случае Амирхан, который в юности во многом
повторил судьбу Тукая, то есть учился в казанском медресе «Мухаммадия» и завёл
там литературно-политический кружок, а потом ушёл из медресе и стал одеваться
по-европейски, был «притчей во языцех» в мусульманской Казани. Сын видного
муллы, он после медресе вообще внешне порвал с исламом. Есть такой подлинный
исторический анекдот: однажды во время поста в Рамадан один из святош
подсмотрел, как Амирхан ест сыр. Это святоша пришёл в мечеть и спросил, не нарушает
ли Амирхан пост, поскольку ест мыло? Ему ответили, что мыло — не еда, и поэтому
тот, кто есть мыло, не нарушает поста. Это очень характерный анекдот для
Казани, где такая европейская еда как сыр всё ещё представлялась мылом.

…Весной 1907 года, ещё до приезда Тукая в Казань, Амирхана
разбил паралич после весеннего купания в реке Казанке. Но потрясающе то, что
ещё до этого, когда его уговаривали вернуться к вере, он однажды воскликнул:
«Да не ходить мне своими ногами, если ваш Аллах существует»! Так и случилось
весной 1907 года. Он не мог ходить своими ногами до самой своей смерти в 1926
году.

…Критические и сатирические произведения Тукая нужно
рассматривать в ключе именно такой эпатажной позиции. Ведь он осмеял этот «Угол
кяфиров» в своей бессмертной поэме «Кисекбаш» уже на следующий год после
приезда в Казань. Так столкнулись в его жизни и творчестве «идеальная Казань»
его мечтаний и грёз и реальная Казань святош, пройдох, торговцев и «золотой
молодёжи», а попросту, татарских декадентов того декадентского времени. Его
идейными противниками, с которыми он с открытым забралом боролся всю свою
краткую жизнь, были такие вот святоши вроде издателей оренбургского журнала
«Дин ва Магишат» или мулла Ишми Ишан из деревни Тунтар, который писал на него
форменные доносы в полицию (он выведен в Кисекбаше в виде Ишана с камчой. Этот
ишан действительно имел привычку под видом суфийских исцелений лечить от
болезней с помощью своей плётки-камчи).

…Кроме того, Тукай ненавидел татарских националистов,
которые возникли в годы той перестройки, как и этой, новой. Они орали на каждом
углу о благе нации, призывали к противостоянию с русскими и прочему в том же
роде. В этой борьбе Тукай страшно истощился нервно и физически, потому что у
него было впечатление, что он борется со всем миром. Так, наверно, оно и было —
это судьбы всякого большого поэта и вообще гениально чувствующего всякую фальшь
человека.

 

Деревня Кошлауч — место рождения Габдуллы Тукая. 1912-1913.

 

…Судьба Тукая — это судьба татарского народа в миниатюре,
в этом главный принцип моего взгляда на фильм. Именно поэтому народ стал вешать
его стихи на стены, обрамив их в шамаили, потому что он простым, звучным,
гениальным литературным языком выразил то, что болит в душе у каждого татарина.
Народ, корнями уходящий в 10 век, имевший 600 лет блистательной независимой государственности,
попал в такой капкан истории, что всякий серьёзный разговор о нём называют
«местечковым». Это, что ли, не трагедия?!! Неужели вы думаете, что «детали из
жизни Тукая» смогут сделать этот фильм угодным тем, кто изнасиловал саму идею
простого человеческого разговора и везде ищет «клубничку»? Если фильм будет
поворачивать в сторону развлекательности, я сразу умываю руки, и не хочу в этом
участвовать.

…Как в этом фильме, так и в трёх других я даю совершенно
уникальный материал о России и российской истории, о её уроках, её гениях и её
жертвах, причём никто об этом ничего не знает сейчас — разве этого мало, чтобы
сделать серьёзный и полезный фильм, направленный на единство российских людей?

…Фатих Амирхан, ещё до знакомства с Тукаем, полгода проработал
секретарём в московском татарском журнале, где общался с московской татарской
интеллигенцией и богачами, танцевал у них на балах и пугал татарских
образованных девушек своими социалистическими убеждениями. Есть рассказы и о
том, как татарские девушки уже тогда начали бегать по танцам, причём с этой
целью вылезали вечером из окна, потому что родители, естественно, были против.
Тукай и Амирхан, особенно последний, всячески помогали этой женской
эмансипации, вплоть до того, что стояли на шухере, когда девушки спускались из
окна второго этажа в Татарской слободе. Для татар год первой русской революции
был годом первой российской «гласности и перестройки». Именно это придаёт
театрам и газетам татар — всероссийский масштаб. Здесь можно и должно провести параллель
между перестройкой 1905-1907 и 1985 года. Татарские общины в крупнейших городах
России зашевелились, поскольку им показалось, что открылась дверь к свободному
национальному развитию. А они были очень даже готовы к этому развитию,
поскольку имели тысячелетнюю историю и цивилизацию — смотри мой материал.

…Из других историй: Тукай, выбираясь из своей прокуренной
комнаты, бывал на даче у Фатиха Амирхана, которая располагалась там, где теперь
мост через Кабан у площади Вахитова на подходе к зоопарку. Там он отдыхал душой
и до хрипоты спорил с Амирханом, пил чай из самовара и обменивался с Амирханом
стихами на арабском языке: один читал, а другой тут же отвечал другими стихами.

…Вообще, образ Тукая — это не образ его памятников. Он был
невелик ростом и очень худ, все принимали его за подростка. Часто носил чёрные
очки, потому что с детства у него болели глаза. В детстве он перенёс оспу, и
хотя это не оставило больших следов на лице, Тукай был невысокого мнения о
своей внешности и стеснялся её. Его эксцентричность и эпатажность скрывала
страшную ранимость и уязвимость души. Ещё со времён Уральска завёл привычку
ходить с тросточкой и курить — в пику мусульманским святошам.

…Словом, и сейчас никто не узнал бы в нём великого поэта,
он ничем этого не показывал, кроме своей колоссальной работы. Ведь за пять лет
своей жизни в Казани он и оставил четырёхтомное собрание сочинений, несмотря на
свою беспорядочную и неустроенную жизнь, приведшую его к чахотке. Важно, что
татарская пресса росла вместе с Тукаем — он начал писать и публиковать свои
стихи и статьи в рукописных журналах в медресе, когда татарской периодической
печати ещё не было в России — она появилась только после революции 1905 года:
«гласность и перестройка» — на этом можно и нужно сыграть в фильме. Так что он
был одним из создателей этой печати и пером журналиста и стихами, переводами,
способствовал её становлению.

…Статьи, которые Тукай писал и публиковал в Уральске,
вызывали в Казани подлинное землетрясение, особенно о женском равноправии, о необходимости
учиться у России и Европы и прочем. Уже тогда у него завелись враги и
завистники, ещё до приезда в саму Казань. В разгар славы. Уже когда он был в
Казани, у него выходило по два сборника в год, которые расходились по всем
мусульманским читателям России, поэтому его знали везде — от Петербурга до
Баку. Помимо истинно глубинных народных чувств, он, как в своё время Евтушенко,
умел выразить самые современные и злободневные веяния общественной жизни,
говорил вслух о проблемах нации, и люди тянулись к его стихам.

…У него было много приятелей, но один настоящий друг —
Фатих Амирхан, который был, как мы уже видели, калекой с параличом ног. Может
быть, поэтому Тукай тянулся к нему и чувствовал себя с ним уверенно, как «с
равным по несчастьям». Амирхан сыграл в его жизни огромную роль, потому что
только к нему Тукай прислушивался в творческом отношении. Амирхан сыграл по
отношению к Тукаю как бы роль Белинского по отношению к Пушкину, но ещё при
жизни. Именно Амирхан выкристаллизовал в нём прозрачную народность, простоту
слога, очищенного от арабских, персидских, турецких выражений и штампов.
Амирхан «поставил Тукаю голос», голос соловья татарской поэзии.

… Тукай, хотя сведений о том мало, дружил с главным тогда
татарским социалистом, издателем социалистической газеты «Урал», а впоследствии
большевиком-подпольщиком Хусаином Ямашевым и братьями Кулахметовыми, особенно
Гафуром Кулахметовым, драматургом, журналистом и большевиком, хотя эта сторона
его жизни весьма противоречива. Тем более, что Гафур Кулахметов, как и Тукай,
заболел чахоткой, и поэтому, как писали некоторые историки, отошёл от
революционной работы. Хусаин Ямашев тоже рано умер, и Тукай написал на его
смерть большое ностальгическое стихотворение «На смерть Хусаина». Но Тукай
общался с ним и другими социалистами именно в сфере журналистики, театра и
литературы, а не специально приходил на заседания революционных кружков. Его
бунтарский дух неизбежно привёл его в лагерь социалистов, но он там не
удержался, потому что ему хотелось именно бунтовать против засилья лицемерия и
ханжества, а не подрывать основы государства. А ханжества хватало везде и
всюду, и в кругу мусульман-святош, торговавших исламом, и в кругу
националистов, и в кругу простого народа, лавочников и ремесленников. Их он
хотел поднять на свой уровень миропонимания, стремления к знаниям и
человеческой прямоте, но, как ему казалось, не сумел этого сделать, и потому
последние годы провёл в отчаянии, тем более что был неизлечимо болен чахоткой.

…Ему и самому доставалось, как от доносов «своих татар»,
так и от цензуры. Казанский комитет по печати предлагал отдать его под суд,
например, в 1911 году, за сборник «Стихотворения», изданный в 1907 году. А
именно, за стихотворение «Не уйдем!» — по статье 1034 Уложения о наказаниях, за
стихотворение «Относительно свободы» — по статье 129 Уголовного уложения, за
стих «Голос», в котором «содержится прямой призыв рабочих к борьбе». Казанские
чиновники писали в Главное управление цензуры с просьбой об утверждении ареста
на книгу и привлечении к суду автора. Это дело продолжалось с декабря 1911 по
апрель 1912 года. Книги Тукая изымались из библиотек, например, Челябинска в
1910 году. Но все попытки привязать его к агитационно-подрывной работы успеха у
историков литературы не имели, при всей «полезности» такого при советской
власти. Ещё в двадцатых годах Тукай считался «мелкобуржуазным поэтом».

…Он вырос в гору потому, что величие его поэзии пробило
себе дорогу через народную любовь, а не посредством советских критиков. Его имя
просто невозможно было умолчать: в ситуации советских перемен и гонений на
ислам стихи Тукая стали, по существу, выражением самого татарского
национального чувства. Если бы он не умер сам, его бы наверняка убили в
сталинские годы — именно за это. Если в двух словах: устами Тукая татарский
народ с тысячелетней историей своих страданий впервые заговорил в полный голос,
впервые выразил свою тысячелетнюю печаль и радость, впервые по-настоящему
заглянул в будущее как равный всем другие народам.

…Молодые и образованные люди тянулись к нему как бывает и
сейчас, потому что чувствовали его гений их манила его всероссийская (среди
мусульман) известность, и они грелись в лучах его славы, которая не грела
самого Тукая. К тому же он сам был невероятно образован, что просто потрясающе,
так как его школа — это только уральское медресе и сама жизнь. Тем не менее
знания его охватывали древнюю арабскую поэзию испанской Андалусии и других
восточных поэтов — Низами, Рудаки, Навои, Махтумкули. При этом он знал
европейскую поэзию и литературу — Гёте, Гейне, Даниэля Дефо, даже венгерского классика Шандора Петёфи и украинского
классика Ивана Франко, которого переводил. Более того, в Казани он организовал
целый круг писателей, которые начали дело перевода на татарский язык русской и
европейской литературы, и при этом переписывались с Л. Толстым, М. Горьким, В.
Короленко и другими большими русскими писателями. Русскую литературу Тукай знал
прекрасно и вводил своими переводами и статьями в круг чтения татар, а это не
только Крылов, Пушкин, Лермонтов и Некрасов, но и Грибоедов, и Куприн, и
Гоголь, и Бальмонт, и Кольцов, Майков.

.. .При этом его взгляд был так остр, а внимание — столь
широким, что он успевал в своих статьях писать об американской модной обуви,
китайских фарфоровых чашках, голландских кафельных печах и белых английских
гребешках и московских товарах, хорошо разбирался в породистых лошадях,
выводимых на конных заводах России.

…Но всё это величие он источал только в своём виртуальном,
печатном образе. Его присутствие в культуре было подавляющим, но при этом он
был невероятно одинок и недоверчив к людям из-за своего вечного сиротства и
неприкаянности. Когда революционные надежды сменились общественным пессимизмом
и декадентством, он, видимо, воспринял это как полное крушение грёз. К тому же
в это время он уже заболел чахоткой и своим гением чувствовал, что этот мир —
тюрьма, клетка. Поэтому самые пронзительные его строки — о том, как душа
улетает из клетки мира…

…Это — вечный парадокс великих поэтов. Когда он умер, в
газете «Юлдуз» появились такие слова, что если бы можно было чем-то
пожертвовать для Тукая, нашлись бы тысячи людей, готовых отдать свои жизни для
него! Но это в полной мере выразилось только на похоронах и после них.
Соболезнования пришли по крайней мере из 55 городов, деревень и местечек
Российской империи, в том числе из Москвы, Петербурга, Баку, Харькова,
Симферополя, Тюмени, Петропавловска, Семипалатинска, Самарканда и Коканда,
Ташкента, Бухары, а также из Варшавы, Стамбула и Синцзяна. Сергей Есенин, узнав
поэзию Тукая по переводам Павла Радимова, сказал: «Какой большой поэт!».

…В 1914 году, по смерти Тукая, его стихи публиковались в
Турции и Англии — The Russian Review,
1. Начался сбор средств для Тукаевской стипендии, готовилось специальное
издание его произведений и писем, а в Астрахани уже в 1914 году появился
пароход «Тукаев». В Оренбурге вышли грампластинки с песнями на слова Тукая. В
Москве тогда выходили татарские печатные издания, где публиковались его стихи и
перепечатывались статьи. Когда он приехал в Петербург, уже незадолго до смерти,
его приглашали в выходившую там татарскую газету «Нур». Он первые дни жил на
квартире у великого реформатора ислама Мусы Бигиева, но скоро съехал в
гостиницу, так как его утомляло обилие народа. Он всегда бежал от живых людей,
но в стихах не только стремился к ним, но и показывал, как глубоко он их понимает и постигает.

…Я уже говорил о конфликте, когда один из самых глубоких
критиков. Галимджан Ибрагимов, попросту отверг его стихи. И это на фоне таких
вот доносов, которые писали на него и на печатные издания, где он сотрудничал,
всё время:

 

«Против газеты «Аль-Ислах», сотрудниками каковой являются из разных наших училищ, в г. Казани, не прилежные к учению
ученики, не удовлетворяющими поведениями (я цитирую дословно), цель которых не
есть прогрессивность, а напротив возмущающая почта в каждой газете помещается
воззвание против имамов, мулл, почему прихожане, как народ простой, начали
смотреть на нас имамов во время исполнения нами духовных треб и обрядов,
совершенно по другому взгляду, руководствуясь противоречащими заметками газеты
«Аль-Ислах», почему вполне надеясь на милостивое внимание Вашего
Превосходительства (казанского губернатора) всепокорнейше просим сделать
надлежащее распоряжение о приостановлении дальнейшую издачу выше означенную
газету "Аль-Ислах"».

 

Подписано: ахун г. Казани Юсуф Сагитов, указные муллы девяти
мечетей Садык Иманкулов,
Мирза Габдулгыаров, Мухамет Сафа Урманчеев и другие.

…Фильм видится мне так — как череда ударов судьбы, которые
куют гения. Сиротское детство.

 

Самообразование и первый эпатаж в Уральске — отказ от татарской тюбетейки в пользу
чёрных очков, тросточки и «европейского» костюма. Начало потрясающей
откровенности в разговоре с миром, которого мир не прощает — ни тогда, ни
сейчас, особенно сейчас — это ещё страшнее. Цинизм, понятно, лучше продаётся.
Казань — как мираж свободы и счастья, который сначала оборачивается смущением,
а потом — полнейшим разочарованием во всём: в том, что европейская
образованность делает людей лучше и шире душой, в национализме, который всегда
ищет только собственную выгоду, в критиках, которые так падки на модное и так
невнимательны к великому, даже к народу, который так и не стал для него при
жизни ни отцом, ни матерью.

 

…Всё это — на фоне первой «перестройки и гласности» 1905
года, когда взметается цунами надежд и перспектив, и всё это кончается пшиком,
в том числе и социализм, ведущий только к насилию над личностью.

Тукай, конечно, знал крестьянское дело, а также был
профессиональным типографским наборщиком — этим он зарабатывал на жизнь ещё в
Уральске. Но, быть может, самое интересное, что его, наверное. КАК И ПУШКИНА,
можно назвать ПЕРВЫМ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫМ ТАТАРСКИМ ПОЭТОМ и ПУБЛИЦИСТОМ, потому
что он зарабатывал на продолжение жизни исключительно литературой. У Пушкина,
конечно, были ещё и крепостные крестьяне, но литература составляла его основной
заработок, и это было совершенно ново для России, Впрочем, львиную долю денег
Тукая пропивали его дружки — он был щедрым и безалаберным до безрассудства.
Поэтому, например, у него не было денег поехать лечиться от чахотки за границу,
как ему советовали.

Из всех вещей от него осталась только корзинка для багажа, с
которой он приехал из Уральска, а потом ездил в Астрахань и Петербург, и
чернильница, которую он купил в Петербурге. И ВСЁ.

Тукай создал современный татарский литературный язык,
избавив его от многих «наукообразных» и известных только выпускникам медресе и
муллам арабских и персидских заимствований. В этом смысле он — Пушкин. Он также
расширил горизонты татарской литературы и татарского мировоззрения до Европы и
дальше — в небеса. Но как Пушкин вышел из Державина и Тредиаковского, так Тукай
— из поэтов Волжской Булгарии, Золотой Орды, Казанского ханства и многих
татарских поэтов 16-19 веков. Он, как Пушкин в «Руслане и Людмиле», вдруг
заговорил «мужицким», по мнению ревнителей традиционной литературной чистоты,
языком. Он одним из первых стал переводить русскую литературу — именно в
качестве примера для подражания. В своих статьях он часто использует русские слова
и выражения. Он — Пушкин времён «Оды вольность», который вдруг превратился в
Лермонтова по глубине человеческого отчаяния окружающим его миром. Но по
доступности народу он всё же Есенин, поскольку сам вышел не из дворянства (а
было и татарское дворянство), а из народа.

Как Пушкин, так и Тукай были первыми публицистами и
организаторами литературы, первыми вводили в свои литературный мир поэтов
других народов, как Пушкин — Мицкевича.

Так и Тукай, он был не только творцом, но и организатором
литературы. В уральский период, когда он руководил редакцией газеты «Фикер», на
страницах газеты печатались не только татарские поэты, и что примечательно,
поэтессы, но и казахские, азербайджанские поэты, а газета расходилась по всему
тюркскому миру от Уральска до китайского Туркестана, где её читали уйгуры. Он
многим в этом российском тюркском мире — от Узбекистана (Садреддин Айни) до
степей Казахстана открыл новый мир литературы, новый пласт проблем, новое
мировоззрение, дал новый, уверенный в себе голос.

Тукай, как и Пушкин, первый профессиональный поэт своего
народа.

…Тукай — воплощение свободы личности — в этом его урок не
только татарам. Вот и спросим в фильме — может быть, и теперь надо лучше
присмотреться к сиротам и тем людям, которые не продаются и не фальшивят в
угоду моде и деньгам?

…И напоследок: когда Тукая спросили в больнице, где он
умер, почему он так долго не приходил, он ответил: «Мне сказали, что больница —
это последняя станция по дороге к смерти. Я и не торопился на эту станцию — так
хотелось ещё пожить».

 

Журнал "Казань", 2006, июль

---