Венера ДУМАЕВА–ВАЛИЕВА Новые переводы

 

Язык – это живая, самопроизводящая система адекватного реагирования на все жанры иноязычного текста на всех уровнях: мелодико-интонационном, лексическом, грамматическом, образно-метафорическом, стилистическом. Этим, по-видимому, и объясняется, что большая часть работы переводчика совершается автоматически, когда переводчику не приходится «лезть за словом в карман». Но и тогда, когда поиски эквивалента, равно, как при переводе поэзии, так и художественной прозы, осложнены самыми разными, на первый взгляд, непреодолимыми препятствиями, программа, уже заданная переводчику, также работает практически помимо его воли, во сне и наяву, и не останавливается без достижения исчерпывающего результата. Для перевода это означает, что теоретически непереводимых текстов нет.
В этом процессе за пределами постижения остаются основные вопросы философии творчества: что, или Кто задаёт нам программу? И – самый главный вопрос – об «исчерпывающем результате». Положим, что знание, узнавание «исчерпывающего результата» также задано нам. Но как соотносится это знание с объективной оценкой? И где критерий этой объективной оценки?
Конечно, критерий всего – Время. Потому и мучается всякий занятый творчеством человек этими вопросами, что у него нет этого Времени.
Юный Тукай мучился и ещё гораздо более сложным вопросом:

Пою песни. Но на пользу ли народа я пою?
И что, как шайтан – не ангел – вдохновляет песнь мою?
(«Сомнения и колебания», 1909)

Отношение к поэзии и шире – к творчеству – как к занятиям «от лукавого» гнездится не в одном исламе. Этой художественно-религиозной проблеме посвящена знаменитая поэма А.К. Толстого «Иоанн Дамаскин». Для Тукая характерно то, что он связывает религиозный догмат с «пользой для народа». В этом сказался весь Тукай.
Этим вопросом – от шайтана или от ангела? – по преданию, терзался пророк Мухаммед. И хотя Время было так же неподвластно ему, как Поэту, но Аллах дал Своему пророку Знание. Знание «исчерпывающего результата» в творчестве – той же природы, но сильно омрачено «сомнениями и колебаниями» художника.

Неужели, Боже, это не пройдёт,
И не высохнет на лбу сомненья пот?
Только б, Господи, мне сумрак пережить,
Чтоб себе дорогу грудью проложить.
(«Минута сомнения», 1909)

Для Тукая это состояние оказалось очень продуктивным. Прежде всего оно было спасительным. Призвание художника в том, по-видимому, и заключается, что разрешение жизненно важных вопросов находится на кончике его пера. Само формулирование этих вопросов является их преодолением и даже может спасти жизнь. Одно из ранних стихотворений поэта так и называется «Вопросы»:

Слёзы жгут меня, как будто ядовитая вода,
Словно в этом слабом теле силы ада правят мной.
Иль поэт и в самом деле в адском пламени живёт?
О Аллах! С Твоим ответом обрету в душе покой.
(«Вопросы», 1907)

В стихотворении 1910 года «Некто» тяжёлый психологический кризис поэта разрешается самой оптимистической во всём его творчестве нотой:

Стучавшее по замыслу шайтанью
Забилось сердце гимном мирозданью.

 

Лай собак сопровождает песни бедные мои;
В подражаниях Жуковский был учителем моим.
(«Кыйтга», 1913)

Вторая книга «Избранного» Габдуллы Тукая состоит в значительной степени из произведений, которые сам Тукай называл «заимствованиями», или подражаниями. Они написаны по следам произведений великих, известных и малоизвестных русских поэтов. О том, каким нападкам подвергался Тукай при жизни в связи с этим, свидетельствует двустишие, написанное им перед смертью, с чрезвычайно важной ссылкой на В.А. Жуковского, которого татарский поэт называет своим «великим учителем». «Заимствование», «подражание», «переложение» – такими терминами пользовались исследователи творчества Жуковского, который сам писал об этом так: «…у меня всё чужое или по поводу чужого – и всё, однако, моё». В татарской литературе этот пласт творчества одних авторов  на основе произведений других авторов издревле составляет отдельный жанр под названием «назыйра», или «таклид».
В широко известной оценке Жуковского Пушкиным – «гений перевода» – под словом «перевод» разумеются на самом деле как раз «переложения Жуковского с иностранных языков, которые стали живой русской поэзией. В ней патриотические чувства, сочувствие к людям труда, любовь к бескрайним долинам и шумящим лесам центральной России». («Друзья Пушкина», М. Изд-во «Правда», 1984 год, гл. «Василий Андреевич Жуковский»). Нельзя не поражаться тому, как хорошо усвоил двадцатилетний Тукай уроки непосредственного предшественника Пушкина в поэзии, который и для самого Пушкина был «великим учителем»:
 «Никто не имел и не будет иметь слога, равного в могуществе и разнообразии слогу его… Он…гений перевода». (Из письма А.С. Пушкина П.А. Вяземскому, 25 мая 1825 года).
 Так, с лёгкой руки Пушкина произведения В.А.Жуковского были объявлены «переводами». Однако в заметке 1836 года «О Мильтоне и Шатобриановом переводе «Потерянного рая» (Полное собрание сочинений АН СССР, т. 7, стр. 334) Пушкин возвращается к проблеме перевода:
 «Ныне (пример неслыханный!) первый из французских писателей (Шатобриан. В. Д.-В.) переводит Мильтона слово в слово и объявляет, что подстрочный перевод был бы верхом его искусства, если б только оный был возможен!»
Так мы узнаём, что более 150 лет назад «первый из французских писателей» Франсуа Шатобриан объявил «подстрочный» («слово в слово», точный) перевод «верхом искусства». Однако рассуждения на эту тему Пушкин заканчивает пессимистическим заключением: «Подстрочный перевод никогда не может быть верен».
Это был 1836 год. Больше по вопросам перевода Пушкину не пришлось высказываться. Но с тех пор в извечном споре о «букве» и «духе» в переводе его заключение было всегда окончательным доводом в пользу воспроизведения в переводе духа и смысла подлинника, против перевода «буквалистского».
Между тем, истина всегда лежит посередине: для воссоздания «духа» произведения необходимо максимально точное воспроизведение его «буквы», т.е. формы.
Так, общая теория перевода (Н.К. Гарбовский. Теория перевода. Изд-во Московского университета. 2004), которая базируется на переводах Библии, и советская практика перевода национальных литератур, которой был весьма к лицу атеизм, зачастую шли, не пересекаясь друг с другом. (Теперь делается страшно, когда подумаешь, что было бы, если бы Коран и Библию переводили не «слово в слово»!)
Произведения А.С. Пушкина для его юбилейного 20-титомного собрания сочинений на английском языке английские переводчики много лет старательно переводили именно с позиций адекватного и, по возможности, аутентичного перевода. («Литературная газета», июньские №№ 1999 года, посвящённые 200-летнему юбилею А.С. Пушкина).
С позиций скрупулёзной аутентичности переводил поэму «Евгений Онегин» на английский язык Владимир Набоков.
Аутентичный перевод это роскошь, вполне позволительная в условиях двуязычия, т.е. идеальных условиях, когда самые известные произведения поэта находятся на слуху двуязычного национального читателя, который, порой до болезненности, чутко реагирует на неправильный перевод, и, наоборот, испытывает особого рода удовлетворение и даже наслаждение от точности перевода. Испытание русским языком незаметно стало для национального поэта пробой его таланта. Как замечено, переведённый с максимальным тщанием, национальный литературный шедевр адекватно воспринимается и носителем языка перевода, которому адресован перевод, в нашем случае русским читателем. Не в этом ли состоит и смысл, и значение поэтического шедевра?
В 2013 году исполнится сто лет со дня смерти Габдуллы Тукая, а мы уже сейчас можем говорить, что живём в этих идеальных условиях. Двуязычие, без всякого сомнения, является величайшим завоеванием татарского народа, у истоков которого стоял Габдулла Тукай. Как писал он в стихотворении «Татарская молодёжь» (1912):

В перстне нации смятенной, что без камня и карат,
Будем мы – её бесценный, настоящий бриллиант.

 

(Источник: Избранное / Габдулла Тукай; Перевод с татарского В.С. Думаевой–Валиевой. – Казань : Магариф, 2008. – 223 с.).

Вернуться к содержанию сборника переводов >>> 

---