В 2011 году исполняется 125 лет со дня рождения Габдуллы Тукая. Великий
татарский поэт в настоящее время приобрёл статус первого поэта второго
по численности – после русского – народа, великого российского поэта.
Тукай рано осознал свою роль в татарской литературе и за 7 лет,
отведённых ему для творчества, успел выполнить свою миссию. Он умер, не
дожив до 27 лет, но снискав при жизни огромную славу на своей родине и
далеко за её пределами. Его имя и после его смерти, все годы советской
власти, официально закрепившей за ним первое место, не сходило с уст и
всевозможных вывесок, названий улиц, клубов, парков и т.д.
Стихотворения его от юбилея к юбилею жадно переводились и издавались
многотысячными тиражами, но – странное дело! – стремительно
теряли читателей. Русский читатель так и не смог оценить Тукая по
переводам, а татарский читатель за годы советских пятилеток стал
сплошь двуязычным. Великое достижение культуры, это двуязычие оказалось
сильно ущербным: поколения за поколениями татары отвыкали от чтения
собственной литературы, в особенности классической, и теперь
нуждаются в аутентичном переводе своих классиков на русский язык.
Да и русского читателя, если и можно заинтересовать национальным
поэтом, то только в максимально добросовестном переводе. Хотя, похоже,
этого недостаточно. Признаться ли? В Казани, в знаменитом
университетском городе, прямо в самом университете слово «Тукай» для
русских ничего не значит! Для русских филологов, для русской
интеллигенции! Таковы издержки «механической» пропаганды. Теперь нужна,
выражаясь по-сегодняшнему, «политическая воля», чтобы вдохнуть в это
имя жизнь, чтобы когда-нибудь, в не слишком отдалённом будущем, однажды
прочитать исследование творчества Тукая, подписанное РУССКИМ учёным.
Нынешнее состояние тукаеведения
Уверенность Тукая, что в своё время «каждого писателя, его самого, его
слова и личную его жизнь разберут до последней ниточки», в
отношении его самого, к сожалению, пока не очень оправдывается. Хотя,
казалось бы, пора. Мы мало знаем о Тукае. «Его слова» – вот они,
у нас под рукой. Но мы их как будто не видим. В чём дело? Я
думаю, что, занимаясь Тукаем, на самом деле мы заняты только собой. Но
ведь очевидно же, что при этом мы выглядим очень плохо!
Читаешь о жизни и творчестве Гёте у Карла Отто Конради и
поражаешься, как учёный совершенно растворяется в своей работе. Не
видно ни ума его, ни эрудиции, ни блеска остроумия, а только один, без пафоса и придыхания,
анализ, глубокий, всепроникающий, всё объясняющий, доказательный,
удовлетворяющий, так что ты ещё остаёшься довольным собой, тем, как
глубоко ты способен постичь самого Гёте!
Одно у нас перед Тукаем оправдание. Ему с его беспощадной честностью
и в голову не могло придти, под каким чудовищным идеологическим
давлением мы будем «разбирать» его уже вскоре после его смерти. Отдав
любимого народного поэта на откуп конъюнктуре, мы превратили его в
безликое и бесполое существо, единственной привязанностью которого был
угнетённый народ, деревня Кырлай, где в лесу живёт Шурале, да
«родной язык». Страстные любовные стихотворения 19-20-летнего Тукая,
написанные в Уральске высоким слогом на тюрки, никто за всё время не удосужился прочитать и понять. И тут у нас есть оправдание. Тюрки
исчез, как снег, ещё до революции. Феномен этот нуждается в объяснении
уже в связи с творчеством Тукая. С этого момента ПЕРЕВОД становится
методом освоения нашего поэта. По словам известного переводчика
английской поэзии Григория Кружкова, «акт перевода является актом
понимания». Другими словами, чтобы понять Тукая, его нужно перевести.
Наш случай является подтверждением этого. Аутентичный перевод любовных
газелей Тукая открывает перед нами совершенно неизвестную страницу в
его жизни: в Уральске Тукай пережил тяжёлую любовную драму. Он
любил, был любим, пережил измену, а затем смерть любимой. Мистификация?
Это нужно доказать. Дальше. Мы с радостью, под барабанный бой и
звуки пионерских горнов, записали «любимого поэта» в наше атеистическое
общество, а там, в его книгах на том же тюрки, на соседней
странице в стихотворении «Поэт и Хатиф*» буквально значится:
Ислам есть справедливость и правда на
земле.
Нельзя принизить правду, она взойдёт везде.
Это говорит Хатиф.
Поэт:
Религия и правда в моих глазах одно,
Без правды вере двери закрыты и окно.
Кто сказал, что Тукай был атеистом? «Религия и правда в моих
глазах одно». Это объясняет всё остальное, что после этого Тукай
написал об исламе и Коране, о религии и вере, о муллах и ишанах. Отсюда
его воинствующий антиклерикализм. Глубоко понятна его исповедь в
стихотворении 1913 года «Болезнь»:
Ищу спасенья от себя, мир обвожу глазами
И вижу идола в Каабе, самом святом исламе.
А нынче для доказательства неизменной религиозности Тукая приводят
стихотворение 1912 года «Восход солнца на
западе»:
Чыкса мэгрибтэн кояш – шунда заманнын ахыры,
Бу – китапларда язылган куп галэмэтнен бере.
В дословном переводе:
В книгах сказано: как только солнце с запада взойдёт,
Будет светопреставленье, и конец всему придёт.
Но нужно же дочитать:
Солнце знания восходит нынче с запада. Народ
На востоке в ожиданье. Не пойму, чего он ждёт?
Это с точностью повторяет недавний, 1995 года, казус с объявлением Гёте
первым мусульманином Европы на основании его стихотворения, в котором
есть строки о Коране:
«Долг мусульманина велит,
Мне верить, что он книга книг».
А вот всё стихотворение из «Западно-восточного дивана»:
От века ль был и есть Коран,
О том не рассуждаю.
Коран был создан или дан?
Я этого не знаю!
Долг мусульманина велит
Мне верить, что он книга книг.
Но то, что вечно есть вино,
Мне несомненно ясно,
Что прежде ангелов оно
Сотворено – не басня.
Всегда в лицо зрит бога тот
Свежей, отчётливей, кто пьёт.
(И.В. Гёте. «От века ль был и есть Коран?» Перевод мой. В.Д.-В.)
На сайте Тукая (www.gabdullatukay.ru) сейчас можно прочитать, что
отношение Тукая к Пушкину к концу жизни претерпело изменения в его
оценке Пушкина. В доказательство приводится стихотворение «Пушкин и я» ,
а также двустишие «Булмый Пушкин шигерене hич хаинанэ уз итеп». Но
разве не видно в первом стихотворении озорное, эпатажное настроение
отогревшегося на печке весёлого Тукая, напавшего на удачную рифму «уз
Евгениен – бэрэнгенен кöен»? И разве не Тукай написал за неделю
до смерти:
Пушкин, Лермонтов, их Светлость – солнце, я – луна,
Отражённым светом солнца я сияю, как она.
А двустишие 13 года «Булмый Пушкин шигерене…», которое переводится буквально
Можно новый смысл в «альхаме»** прочитать, но под себя
Вероломно приспособить песню Пушкина нельзя
как раз является подтверждением глубокого пиетета Тукая перед русским
поэтом. «Нельзя бесцеремонно подгонять «под себя» (ссылаться,
цитировать, использовать имя) Пушкина, пусть даже «альхам» поддаётся
произвольному толкованию». Тукай ставит Пушкина наравне с
«альхамом»! Можно ли ценить ещё выше?!
Если что претерпело изменение в Тукае к концу жизни, так это его отношение к славе. Страстная, почти детская просьба:
Небо! Жизнь возьми, но славе допусти не умереть,
Быть покинутым, забытым для меня страшней, чем смерть
(«К нации», 1906)
– эта просьба в четырёх строках стиховорения 13 года «Слава»
трансформировалась в ясный, спокойный взгляд за ту, обратную сторону
жизни, «в мир»:
Облачаться в ветошь славы, если пишешь, не спеши,
Слава это плащ дырявый. Знай, сокровища души
И в безвестности, и в славе однодневной – всё одно
Суть в груди твоей большое, в мир открытое окно.
(«Слава», 1913)
Примечательно, что о так называемой «загробной» жизни Тукай не говорит
и в ранних стихотворениях. Коранические стихотворения
подтверждают его приверженность «высокой религии», о которой он говорит
с самого начала («Поэт и Хатиф», 1906) и до самого конца:
В Мекке нынче свету веры отворил врата Аллах,
Сохрани, спаси, помилуй, всепрощающий Аллах!
(«Тафсир или перевод?», 1913)
К собственно «кораническим» стихотворениям из дошедших до нас относятся
3 или 4: «Моё завещание», «Впечатление», написанное в подражание
лермонтовской «Молитве», и гениальные иллюстрации к сурам Корана –
«Мигражь» и «Ночь Предопределенья». Они отмечены печатью глубокого
вчувствования в Коран и сравнимы этим только с пушкинскими «Отцы
пустынники и жёны непорочны» и достойны его «Пророка».
Чтобы это оценить, их нужно было перевести. В этом заключается
парадокс освоения классической татарской поэзии в наши дни. Он, этот
парадокс, есть следствие реального двуязычия. И национальный поэт, и
его читатели сегодня двуязычны. Испытание русским языком
для татарского поэта является нынче пробой его таланта. Поэтому
он будет стремиться быть переведённым возможно более адекватно, а «не
абы как», лишь бы перевели и напечатали. Это несомненный прогресс
в деле поэтического перевода, который происходит на наших глазах.
*Хатиф – голос с Неба.
**«Альхамделла лилля» – «Во имя Аллаха милостивого, милосердного!»
Библиографический список:
Габдулла Тукай. Избранное / Перевод с тат. яз. В. Думаевой-Валиевой. – Казань: Магариф, 2006.
Габдулла Тукай. Избранное / Перевод с тат. яз. В. Думаевой-Валиевой. – Казань: Магариф, 2008.
Иоганн Вольфганг Гёте. Избранные стихотворения / Перевод с нем. яз. В. Думаевой-Валиевой. – Москва: Инсан, 2009.