I
А давай-ка с Карахмета речь начнем!
Не помянут ли, как знать, и нас добром.
Не зайти ли нам напротив поглядеть
цирк Никитина, где «конная комедь»?
Тут в Казани всех похвальных дел не счесть,
но такого не бывало даже здесь.
Бог велит – вершится все в урочный час.
Так Никитин балаган открыл у нас.
В славном цирке мусульманский есть борец,
дюжий молодец, верзила и храбрец.
Он могуч, как сам Заркум или Салсал,
он сметливее, чем сам Саит-Баттал 1.
На язык пришел рассказ, пора дерзать,
эх, уменья бы хватило рассказать!
Пусть приказчики дивятся, мясники,
кожемяки, маслоделы, свечники…
На Сенной базар пришел я как-то раз,
тотчас тема для рассказа там нашлась.
Тот базар с утра шумит во все концы.
Всюду ловкие торговцы и купцы.
Кто торгует, кто толпится у лотков,
всюду множество пройдох и простаков.
Тем базар и знаменит с начала дней:
всяк печется здесь о выгоде своей.
Вдруг, толкаясь, спотыкаясь – пыль столбом! –
все к «Углу гяуров» бросились бегом.
Мусульмане, что еще случилось тут?
На войну ли, на пожар ли все бегут?
Ну и я за всеми кинулся вдогон.
Глянул в сторону Московской – это сон? –
круглый камень посередке мостовой
катит, схожий с человечьей головой.
Обгоняет эта невидаль, ай-яй,
полным ходом разогнавшийся трамвай.
А зевакам всех сословий нет числа.
Встало диво у «безбожного» угла.
Тела нет, а слезы катятся рекой:
не иначе, это мученик какой…
Видно, с плеч главу отсек гяура меч,
но язык еще держать способен речь.
Борода благообразна и бела,
всех слепя, лучи исходят от чела.
А Башка о землю бьется, нос в пыли:
сострадая, возрыдал свечник Гали.
Души скорбь переполняет: ну дела,
чьей же горькая головушка была?
Все заплакали при виде бедняка,
каляпуши с плачем спрыгнули с лотка;
шкур дубленых, что валялись под ногой,
«Ах, бедняга! Ах, бедняга!» – слышен вой.
Заливается гора мешков с мукой.
В голос нищенки ревут перед Башкой.
Как не плакать, коль бессильны тут слова:
это ведь единоверца голова!
Кисекбаша излияния горьки.
«Что случилось?» – вопрошают старики.
С горькой миной озирая белый свет,
горемычная Башка дает ответ:
«Что ж, внемлите, хоть печален мой рассказ.
хадж свершил я девяносто девять раз.
Был в Хиджазе, побожиться в том могу,
Мекку видел, видел Джидду и Сангу.
Был я гласным в думе вашей городской,
десять лет я честью тешился такой.
Из Москвы мои товары шли притом,
наживал я девять нa десять на том.
Дня не помню, чтоб Корана не раскрыл,
в жизни я пятнадцать жен переменил.
Вечерами бегал «к тетенькам в ряды»,
по утрам вершил, как праведник, труды.
Мне сынка, что лучезарен, как луна,
родила моя последняя жена.
Эти спутники, которых рядом нет,
утешеньем были мне под старость лет.
Див обоих утащил однажды в ночь,
долг святой ваш – мусульманину помочь!
Он в колодезь спрятал их на самом дне,
глаз от горя не сомкнуть отныне мне.
Коль не выручите сына и жену,
злым проклятьем в Судный день вас прокляну!»
II
Стали деды меж собой держать совет:
«Что же делать? Ведь в стенаньях проку нет!»
Говорят: «Солдат попросим у царя.
Пусть они застрелят Дива-бунтаря.»
Говорят: «С запросом шлите Максуди:
Государственная Дума – рассуди!
Зря ли клали мы на выборах шары,
нам обязан он безмерно с той поры!
Или пусть «ишан с камчой» сюда придет,
быстро чудище он в чувство приведет!»
Вдруг один из них, бывалый аксакал,
заявляет: «Я решенье отыскал:
Карахмет необходим, однако, здесь,
у него-то, без сомненья, сила есть.
Душу вынет он из чудища шутя,
Кисекбашу возвратит его дитя».
Завопил базар: «Конечно, Карахмет!
Молодец, нашел ведь выход, ай да дед!
Карахмету пусть Аллах прибавит сил!»
Тотчас кто-то из толпы заголосил:
«Минлебай, зови-ка быстро силача!»
Тот помчался, чоботами топоча.
Не успели и моргнуть, как той порой,
объявился Карахмет, силач-герой.
Он Башку руками мощными берет,
чтоб отвагой поразить честной народ.
Как ни тужился поднять – на волосок
сдвинуть с места эту Голову не смог.
Карахмет собой являет жалкий вид:
весь взопрел, изнемогает и сопит.
А Башка: «Он что, рехнулся, Карахмет?
Легче, думал, ничего на свете нет?
Да таких пусть будет тысячный отряд,
Пусть и Зайкин, и Медведев подсобят2,
Этот подвиг даже им не по плечу,
я об этом даже думать не хочу.
Ведь в мозгу – и потому пусты труды –
фанатизма неподъемные пуды,
здесь упрямством не один амбар набит,
пар пивной тяжелым облаком стоит,
здесь вагонами невежество ума,
здесь пустого самомненья просто тьма.
Думой «Свято, что старо» забит сей мозг,
а джадиды – все гяуры, видит Бог!»
III
«Вот святая голова! – шумит народ,
но на место ведь сама не прирастет!»
Обступили Кисекбаша и борца.
Милосердьем переполнены сердца.
Дыбом встали волоса богатыря,
гневно вырвались слова, огнем горя:
«Пусть не жить мне, только если доживу,
диву мерзкому я голову сорву!
Будь что будет! До победного конца
не увидит цирк Никитинский борца!
Нет мне счастья, не свершен покуда суд,
ну, а Зайкин с Пугачевым подождут.
Или Дива обезглавить, иль не жить,
с Божьей помощью хочу я победить!»
«В добрый час! – кричит все торжище ему, –
помоги единоверцу своему!»
«Я пойду, да как ж, люди, не пойти?!
Провались все, но иного нет пути!»
Клятву слыша, чуть живая Голова
просияла и промолвила едва:
«Исполин, прими признательность мою,
тяжкий жребий свой тебе передаю.
Ты отрекся от свободы и друзей,
так прими мою признательность скорей!
Ну-ка, торжище, кричи за мною вслед:
пусть удачлив будет в деле Карахмет!»
К небесам воздели руки млад и стар,
с чистым сердцем причитает весь базар:
«О Всевышний, Карахмету помоги,
силы дай, в пути его обереги!»
Опустили руки долу – в тот же миг,
как нарочно, на углу трамвай возник.
Влез в вагон без промедленья Карахмет,
с пересадкою потребовал билет.
Проводили великана всем гуртом:
«Охрани его, Аллах, в пути святом!»
Полетел трамвай, как ветер, и, резва,
покатилась с ним бок-о-бок Голова.
Вдруг – отвага пробудилась – от ларьков
забрехали псы базарных мясников,
сворой кинулись, дурные, под смешки:
«Не догнать вам, крючкохвостые, Башки!»
Как скакун, как оперенная стрела,
унеслась она с «безбожного» угла.
Мчит вагон, стуча по рельсам… Малыши
вслед Башке, шаля, швыряют голыши…
Справа минули «Дом книги» впопыхах,
слева минули газету «Аль Ислах»,
день прошел, уж третий день проходит, – вот
промелькнул большой Крестовников завод;
дня седьмого занимается заря, –
докатили до глухого пустыря.
Встал как вкопанный вагон и не идет,
Голова все дальше катится, вперед.
«Мы доехали до места или нет?» –
из вагона вопрошает Карахмет.
«Выходи скорей, – кричит ему Башка, –
цель желанная теперь уже близка.
Ты пешкой пройди немного, о герой!
Это – озеро Кабан перед тобой.
Есть колодец заколдованный на дне,
там и прячется Див – в самой глубине».
IV
Коль уж к слову, расскажу я заодно
про озерное таинственное дно.
Много невидали прячет здесь вода:
веси медные, златые города.
Здесь олени носят мраморный убор,
шестисотголовых змей ужасен взор.
Водяная – злая, черная с лица –
всякий год крадет малышку иль мальца.
А когда явилось войско из Москвы,
полетели в город ядра через рвы,
убегая, всю казанскую казну
ханы вроде бы пустили здесь ко дну:
Все сокровища сокрыла глубина:
никому да не достанется мошна!
Говорят, с тех пор на дне полно добра,
говорят, не счесть там злата-серебра.
«День придет – вода из озера уйдет!» –
раззадоривают умники народ.
Вот когда узнают радость бытия
в приозерном медресе «Касимия!»
Подберут, что им оставила вода,
богачами став без знаний, без труда.
Чередою годы медленно идут.
Над пучиною шакирды ждут и ждут…
V
Возвратимся вновь к рассказу – пусть их ждут,
снова речь о Кисекбаше будет тут.
Тысяч в шесть колец веревочный конец
с поясницы размотал герой-борец.
К язычищу безутешной Головы
привязал свободный кончик бечевы,
ухнул в озеро, держась за бечеву,
угодил в колодец Дива наяву.
Он спускается – день первый, день второй,
дни и ночи перепутал наш герой.
Кувыркаясь, опускается на дно,
Хызр святой во всем с героем заодно.
Он спускается, мольбы Аллаху шлет,
Голова скорбит на суше, слезы льет.
Наступает день десятый… Среди дня
дна коснулась Карахметова ступня.
Помутился на мгновенье белый свет,
но вернулся скоро в чувство Карахмет.
Раскрывает очи ясные храбрец.
Что ж он видит? Перед ним стоит дворец,
да такой, что сам касимовский Ибрай3
не возвел бы, изумляя отчий край!
Над воротами – зеленая доска.
Письмена оповещают свысока:
«Божья секта лиходеев-мусульман.
Основал сие прибежище Гайнан4«.
На себя тогда герой ворота рвет,
не помешкав, продвигается вперед.
Входит – видит молодуху средь дворца,
да из тех, кто повергают в прах сердца.
Ликом светлым озаряет мир она,
ладным станом, Божьей милостью, стройна.
Низко кланяясь, творит она намаз,
легкий вздох взлетает к небу всякий раз.
Лужей слез она уже окружена.
Кисекбаша это, стало быть, жена.
Карахмет в другой направился покой,
заслонился там от зрелища рукой.
Правоверных сотен пять во всех углах,
руки-ноги их в железных кандалах.
«Не оставь, – кричат, – Всевышний, сохрани!
Помоги, Бахаветдин», – кричат они.
Сами скачут, как безумные, вопят,
взор у каждого угрюм и бесноват.
Вот увидели бедняги храбреца,
как один, воззвали к совести борца:
«Сжалься, о герой могучий, жизнь тяжка!
Карахмет, намни чудовищу бока!
Все мы в страхе не вылазим из углов,
рубит изверг всякий день по пять голов!
Нас недавно были тысячи, но вот, –
с прошлой осени осталось лишь пятьсот».
Наконец вошел силач в огромный зал,
где проклятый изверг в дреме возлежал.
Словно купол, громоздится голова,
сверху феска помещается едва,
над губой усы отвратны, нечисты,
словно толстые крысиные хвосты.
Каждый палец толщиной – что человек,
кровь татар сосал преступник весь свой век.
Всем известно, что не робок Карахмет.
Дива ткнул он в бок: «Ты встанешь или нет!
Пробудись!» – герой пинает Дива, бьет:
спит, анафема, и ухом не ведет.
Вдруг, пылающие очи отворив,
пробуждается ужасный этот Див.
Он спросонья озирается кругом,
он кощунствует и пышет он огнем:
«Почему без спроса входишь ты сюда,
сон мой сладкий нарушаешь без стыда?!
Так узнай – здесь автономия моя,
суд вершу здесь над колониями я!
Как без робости ты мог сюда войти?
Видно, жаждал ты погибель здесь найти!»
Я перо свое слагаю: тут секрет,
побеждает страшный Див иль Карахмет;
Кто кого пудовой палицей разит,
кто по грудь, а кто по уши в землю вбит.
Сказанным доволен будь, читатель мой!
Если мало – возвратимся на Сенной.
VI
У базара на заре привычный вид:
тут во всех углах торговлишка кипит.
Хоть, как водится, плутуют торгаши,
торг идет без настроенья, без души.
Скорбью веет здесь от каждого лотка,
отчего бы это грызла всех тоска?
Есть причина для кручины – Карахмет,
целый месяц от него известий нет.
Сбившись по двое и по трое, весь день
рассуждать о Голове купцам не лень.
Отыскал ли Кисекбаш жену свою?
Одолел ли Карахмет в крутом бою?
В грусть-печаль народ ислама погружен.
В это время завиднелся, ах, вагон!
Что такое? Под собачий дальний лай
черепашьим ходом движется трамвай.
Три часа прошло, а он все далеко,
до сих пор его увидеть нелегко.
«Что такое?» – изумляется базар,
Нетерпение замучало татар.
VII
Тут, покамест пробавлялись все молвой,
издалека докатился жуткий вой.
Это что ж, ужасный гром гремит вдали?
Это гул от сотрясения земли?
Это львы, рыча, пугают мясников?
Это враз взревело стало ишаков?
Шум, песчаная метель и кутерьма!
Лик земли укрыла дьявольская тьма.
Мир во тьме – затменье солнца в небесах,
всех от мала до велика мучит страх.
Что ж такое, и откуда этот гуд?
Это светопреставленье? Страшный суд?
Не комету ли послала нам судьба?
Не гремит ли Азраилова труба?
Предвещает ли кончину смертный страх?
Может, Ханская мечеть распалась в прах?
Гром ли райских затворяемых ворот,
иль взорвался бая жадного живот?!
Как в ознобе, сотрясаются дома,
каждый шепчет от испуга: «Ля хауля!»
Что за лихо на казанский бедный люд?
Да неужто небеса проклятье шлют?
VIII
Пережили устрашающую быль.
Вышло солнце из-за туч. Осела пыль.
Подкатил вагон, Создателем храним.
На веревке что-то тащится за ним.
Что же видят: явь ли это или сон?
Дива в феске за собой влечет вагон.
Он орет, злодей проклятый! Рвется вспять!
Взвоет – почва сотрясается опять.
Весь в крови, – как в теле держится душа? –
Кисекбаш катит обочь его, спеша.
Знать, злодея за собой тащил вагон,
потому-то слишком долго ехал он.
Знать, от воя поднимался тот буран,
что навеял смертный страх на мусульман!
Ликованье охватило тотчас всех.
Слышат люди Кисекбаша громкий смех.
Вот выходит из вагона Карахмет,
львиным взором озирает белый свет.
Весь базар Сенной сбегается к нему,
силачу и великану своему.
Каждый лавочник кричит ему «Салям!»
Он кивает: «Вагалейкум ассалям!»
Каждый счастлив и от чувств спешит опять
Карахмета, Кисекбаша ли обнять.
Вот выходит из трамвая мальчуган,
красотою несказанной осиян,
а за ним, в чапан одетая, на свет
вышла та, кого красивей в мире нет.
Неожиданно случился тут хаджи:
подмигни он ей и гадость вдруг скажи!
Кисекбаша такого вынести не смог,
шутника благочестивого пресек.
Извиняется хаджи: «Мне, право, жаль!»
Замутила очи слезная печаль.
Вот ишан идет – в руках его камча,
излечил он Кисекбаша, бормоча.
Кисекбаша сделал юношей мудрец:
руки, ноги – все на месте наконец.
Увидали это чудо наяву –
преклонили перед Господом главу.
Где же Див? Не отыскать его нигде,
он огнем унесся к Новой слободе.
Кисекбаш, что воскрешен был мудрецом,
преуспел и стал, естественно, купцом.
А за то, что головой не дорожил,
что народу верой-правдой послужил,
золотые получил часы силач,
вот цепочки – не сыскали, хоть ты плачь!
Фагилятун, фагилятун, фагилят!
До чего ж Сенной базар сегодня рад!
1 Заркум, Салсал (Самсон), Саит-Баттал – сказочные герои Востока.
2 Зайкин, Медведев, Пугачев – известные цирковые борцы.
3 Купец, известный своим безудержным мотовством.
4 Гайнан Ваисов, сын Бахаветдина Ваисова, основатель религиозно-националистической секты «Божий полк».
Перевод Р.Бухараева
Оригинал на татарском: Печән базары, яхуд Яңа Кисекбаш
(Источник: Равиль Бухараев. Казанские снега. — Казань: Магариф, 2004)