I
Начнём-ка наше слово с Карахмета,
Спасибо скажут, может быть, за это.
Стою я перед цирком Микитина,
Спектакль ставят в цирке лошадиный.
Казань и прежде славилась делами,
Но о таком слыхали вы едва ли.
Над нами воля Господа едина,
В Казани цирк уруса Микитина.
Есть в этом цирке мощный мусульманин,
Высокий, сильный, очень бравый парень.
Силища у него Заркума иль Салсала,
А хитрость, словно у Саид-Баттала*.
Пришло мне на язык одно сказанье,
Вот только хорошо бы рассказать мне.
Пускай развесят лавочники уши,
Скорняк, мясник, свечник — иди послушай.
Был я однажды на Сенном базаре,
Там и нашёл я пищу для сказанья.
Кипит базар торговцами, купцами,
С утра забит одними продавцами.
Один обманщик, а другой обманут,
Не обманули если, то обманут.
Здесь положение всегда такое:
Тут каждый занят лишь самим собою.
…Гляжу, бегут, взволнованы заране,
На «угол нечестивых» мусульмане.
Но что случилось? Для чего бежали?
Уж не война ли началась? Пожар ли?
К Московской улице со всеми вместе
И я бегу. Вдруг замер я на месте:
Нам катится навстречу круглый камень,
Не камень это – голова пред нами.
Несётся, на ходу перегоняя
На скорости идущие трамваи.
Там, где народу на углу столпилось,
Там голова сама остановилась.
И все увидели тогда: живая
Лежит пред нами голова мужская.
И огласилась улица рыданьем,
Когда народ увидел с содроганьем:
Без тулова, с огромными глазами,
Наполнены глаза её слезами.
Без рук, без ног, так, голова простая,
Язык лопочет, не переставая.
С белобородым, осиянным ликом,
Отводишь взгляд в смятении великом.
В рыданиях лицо к земле приникло,
Гали-свечник заплакал. Всё затихло.
И каждая душа скорбит живая:
Скажите, чья же голова такая?
Не выдержав, навзрыд рыдают души,
Рыдают на прилавках каляпуши**,
Рыдают под ногами шкуры, кожи,
«Ах, бедный, бедный», – причитают тоже.
Рыдают горы из мешков с мукою
И нищенка с протянутой рукою.
Старухи плачут, слёзы вытирая,
Ведь мусульмана голова – родная!
И, к Кисекбашу подступив стеною,
Спросили аксакалы: «Что с тобою?»
Всех обведя печальными глазами,
Так начал Кисекбаш своё сказанье:
«Я девяносто девять раз на хадже
Был в Мекке, Джидде и Хиджазе также.
Я человек был широко известный,
Я десять лет был гласным в Думе местной.
С Москвой идёт моя торговля бойко,
С рубля имею девять гривен только.
В Коран был погружён я ежедневно,
Пятнадцать жён имел одновременно.
Менял личину только вечерами,
Под красными гуляя фонарями.
Была на старость у меня супруга,
Дитя любезное, вернее друга.
Опорою, надеждой жизни были,
Вот что осталось мне от жизни ныне.
Семью мою проклятый Див похитил
И заключил в колодец. Их спасите!
Когда от вас мне помощи не будет,
Вас в Судный день проклятие разбудит».
*Силища у него Заркума иль Салсала, А хитрость, словно у Саид-Баттала — фольклорные герои.
**Каляпуши — тюбетейки
II
Тогда совет собрали аксакалы:
«Что будем делать? В плаче толку мало».
Один сказал: «Просить царя бы надо
Прислать солдат и в пушки вбить заряды».
Другой: «Пусть Максуди* в столичной Думе
Вопрос поставит, может быть, обсудят.
Кто тут без нас ему шары бросает?
Пускай он там за нас вопрос решает».
Сказал про Дива третий, негодуя:
«Ишан с камчою**, может, расколдует».
Тогда из самой вышел середины
Старик многоучёный, весь в сединах
И говорит: «Послушайте совета,
Под силу это только Карахмету.
О Кисекбаше и семье радея,
Нам без него не одолеть злодея».
«Якши! Якши!» – вскричали люди дружно
И хвалят старика единодушно:
«И да поможет сам Аллах бабаю!»
Призвать велели срочно Минлебая:
«Эй, Минлебай, беги за Карахметом».
Тот побежал, за ним обратно, следом,
Ещё моргнуть и глазом не успели,
Явился Карахмет — и сразу к цели:
Поднимет Баша этими руками,
Кто не видал, пускай увидят сами.
Но сколько ни крутился, ни старался,
Как был на месте Баш, так и остался.
Тогда хотел хоть покачнуть немного,
Устал, вспотел, был удивлён премного.
Тогда и говорит Баш Карахмету:
«Ты голову поднять не сможешь эту.
Хоть тысяча таких, как ты, возьмутся,
Медведев, Зайкин вместе напрягутся,
Предупреждаю для того заранье:
Напрасны будут ваши все старанья.
Здесь одного невежества тонн десять,
Пивных паров тонн двести, если взвесить,
Семьсот пудов, не меньше, фанатизма,
Упрямства, от него отдельно, триста.
Бахвальства ровно тысяча вагонов,
Пересчитайте сами это в тоннах.
На пять клетей «всё то, что старо, свято»,
Ещё на пять «джадит есть враг заклятый».
*Садри Максуди, депутат II-IV Государственной Думы.
**Мулла «лечил» людей, ходил с камчой (кнутом).
III
Народ на всё взирает, замирая:
«Да, голова воистину святая!»
И нет нужды у мусульман острее:
Чтоб приросла та голова быстрее.
Силач таким наполнился кипеньем,
Что искры изо рта летят с шипеньем:
«Отныне мне не жить на белом свете,
Коль Дива лично не предам я смерти.
Я не желаю даже к Микитину,
Пугач и Зайкин – всё теперь едино.
Мне ничего теперь уже не мило,
Убью Дию, когда Аллах даст силы».
«Иди, иди, – подначивают люди, –
Иначе жизни у него не будет».
«Не одолею Дива только если,
Пусть провалюсь сейчас на этом месте!»
От этой клятвы, грустные дотоле,
Повеселели люди поневоле.
И Баш с внезапно просветлевшим взором
Сказал батыру: «Славен день, в который
Ты послан мне. Из сердца камень вынул.
Из-за меня товарищей покинул…
Благословимте его вместе, люди!
Да счастлив путь его тяжёлый будет!»
Взлетели к небу руки, словно птицы,
И стали люди горячо молиться:
«Прими от нас, Аллах, молитву эту.
Дай помощь и удачу Карахмету!»
Упали руки вниз на звук трамвая,
Он подошёл, звеня и громыхая.
Батыр вошёл и занял своё место,
Билет взял с пересадкой, как известно.
С молитвой на устах единоверцы
Стоять остались, и закрылись дверцы.
Вагон рванулся, словно ветер, с места,
Баш покатился по земле с ним вместе.
Собаки на базаре будто ждали,
За ними с громким лаем побежали.
За Башем увязались на дорогу,
Куда им Баш! Отстали понемногу.
Быстрее рысака, стрелы быстрее
Несётся Баш, от скорости шалея.
Вовсю спешит вагон с батыром нашим,
Кидается шпана камнями в Баша.
Осталась слева «Эльислах» газета,
Что справа, то – библиотека это.
День, три, неделя; перед этим за день
Оставили Крестовникова* сзади.
Семь дней и семь ночей прошли, не боле,
Вагон приехал на большое поле.
И встал. Баш катит, хода не сбавляя.
«Что делать?» – крикнул Карахмет с трамвая.
«Слезай, – сказал Баш, – кончилась дорога,
До озера пешком пройдём немного.
То озеро Кабан. На дне его в колодце
Жена моя по сей день остаётся.
Проклятый Див на этом самом месте
Расправы нашей ждёт и нашей мести».
*Мыловаренный завод Крестовника.
IV
Когда об озере заходит слово,
То разговор про дно его особый.
Одно другого чудеса чудесней:
Там города из золота! А веси!
Из красной меди целые деревни,
Из мрамора рога там у оленей.
Шестьсот голов у змей там. Ежегодно
По девушке уносит матерь водная.
Когда Москва пошла на нас войною
И пушками склонила пред собою,
Визири с ханами столицу уступили,
Но всё добро в Кабане утопили.
Пока Казань под Грозным остаётся,
Мол, пусть оно врагу не достаётся.
С тех пор и устилают дно до края
Сокровища из ханского сарая.
Бытует средь мужей учёных мненье,
Что озеро засохнет, без сомненья.
Тогда в прибрежном медресе талибы*
Внезапно все разбогатеть могли бы.
Живи себе в довольстве, сыт и весел,
Не зная ни наук и ни ремёсел.
Из года в год приливы и отливы,
На берегу всё ждут и ждут талибы.
*Талибы — ученики медресе.
V
Пускай их ждут. Мы знаем дело наше:
Продолжим свой рассказ о Кисекбаше.
Шнур обвивает пояс Карахмета,
Шесть тысяч саженей в канате этом.
С канатом вмиг управился он ловко:
Связав петлёй один конец, верёвку
Накинул Башу на язык и прямо
В Кабан нырнул с другим, и сразу в яму.
И день, и два, и три, глубокий очень,
Спускается в колодец днём и ночью.
То головою вниз, а то ногами,
Да будет помощь Господа над нами!
Чем глубже, чаще Бога поминает,
А Кисекбаш на берегу страдает.
Лишь через десять суток под собою
Коснулся пехлеван* земли ногою.
Измученный вконец, застыл на месте
Он, приходя в себя, минут на десять.
Открыв глаза, внезапно обнаружил
Себя на площади дворца снаружи.
Дворец, подобный этому сараю,
Не снился и Касимски Ибыраю**.
Ворота, вывеска зелёная над ними,
На ней слова написаны такие:
«Живёт здесь полк сектантов невозбранно,
Преступное отродие Гайнана***».
Толкнул ворота Карахмет ногою
И быстро зашагал к дворцу тропою.
Заходит. Видит женщину, в которой
Есть нечто, что приковывает взоры.
Тот не поймёт, кто в том сиянье не был.
Её Всевышний залучил на небо.
Намаз творила женщина Господень,
Был каждый вздох её Ему угоден.
Та женщина, окутана печалью,
Была, выходит, Башевой халялью****.
Проходит дальше в комнату другую
И застаёт картину там такую:
Пятьсот людей закованы в оковы,
Все мусульмане, обращают к Богу –
Мольбу свою – к спасителю едину.
Другие молятся в тоске Багаветдину*****.
Беснуясь, скачут и хохочут сами,
С безумными и страшными глазами.
Увидев Карахмета, все в едином
К нему порыве: «Защити от Дива!
Изнемогаем в ужасе от страха,
Нас вырезает в день по пять душ сразу.
Нас было много больше в эту осень,
Теперь осталось нас всего пять сотен».
В огромной – третьей – комнате проклятый
Дию разлёгся, мёртвым сном объятый.
С огромною, как купол, головою
И фесью, чтоб украсить таковою
Лицо его с висячими усами,
Как будто бы с крысиными хвостами.
А пальцы – каждый будет с человека,
Татар немало раздавил от века.
Но не пасует Карахмет пред Дивом.
«Вставай! Вставай!» – кричит ему ретиво,
Толкает, будит, тычет его, топчет,
Див просыпаться ни за что не хочет.
Проснулся, наконец. Сверкает страшно
Огонь из глаз, заплывших и ужасных,
В четыре стороны. Из уст паскудных
Шипит поток слов, гнусных и постыдных:
«Как ты сюда попал без разрешенья?
И нарушаешь сон мой без стесненья!
Не знаешь, я владелец автономий,
И судопроизводства, и колоний?
Ещё ничья нога здесь не ступала,
Тебе, как видно, жизнь твоя постыла».
Описывать не стану этой битвы,
Кто победил, а кто лежал побитый.
Кто от дубины в землю врос по плечи,
А кто по пояс только, нет здесь речи.
Читатель мой! О том читал ты встаре,
А нам пора быть на Сенном базаре.
*Пехлеван — богатырь
**Касимски Ибырай — купец из города Касимова
***Гайнан — руководитель секты «божий фирка, божий полк» Гайнан Ваисов
****…Башевой халялью… — супруга, дражайшая половина
*****Багаветдин — отец Г.Ваисова, основатель секты
VI
Кипит базар торговцами, купцами,
С утра гудит, как улей, продавцами.
Всё жарче разгорается торговля,
Но на Сенном невесело сегодня.
И отчего-то каждый мусульманин
Тревожится о чём-то и печален.
Причина, впрочем, есть грустить всем вместе:
От Кисекбаша месяц нет известий.
То там, то тут по четверо, по трое
О Баше говорят и его горе:
Что приключилось с Кисекбашем бедным?
На стороне на чьей была победа?
Все говорят и думают о том же,
Но что это вдали? Смотри! Вагон же!
Не понимают ничего от страха,
Вагон ползёт, как будто черепаха.
Уж три часа прошло, четыре даже
С тех пор, как показался, а всё там же!
«В чём дело?» – на базаре все в тревоге,
Ждут пассажиры, стоя на дороге.
VII
В немую тишину, как гром в день ясный,
Откуда-то ворвался звук ужасный.
Как будто свод обрушился высокий,
Как гул землетрясения далёкий,
Как львиный рык всеобщий, повсеместный,
Как в стаде ишаков их крик совместный.
Вдруг ураган обрушился песчаный,
Всю землю поглотила мгла, нагрянув.
Не видно неба, солнца, даже блика,
Все в ужасе от мала до велика.
И без того смутить людей нетрудно:
Или и вправду День настанет Судный?
Иль, может быть, хвостатая комета?
Или трубить велели конец света?
Сию минуту если жизнь потухнет,
То ханская мечеть, должно быть, рухнет?
Захлопнулись небесные ворота?
Иль просто от обжорства лопнул кто-то?
Дрожат колонны в каменных палатах,
Да не покинет нас любовь Аллаха!
Пришли в движенье в ящиках кявуши*
И валятся с прилавков каляпуши.
Не узнают друг друга, братья брата,
И каждый «ляхауля» твердит от страха.
Беда напала на народ Казани,
За что послал Господь нам наказанье?
*Кявуши — национальная обувь
VIII
Внезапно мгла пронзилась ярким светом.
Всё сразу стихло. Солнце вышло следом.
Все увидали: в это время кстати
Пришел вагон, тащил чего-то сзади.
Но что это? Сон что ли? Что за диво?
К вагону сзади привязали Дива.
Беснуется и мечется проклятый,
Лицо избито в кровь, но фесь не снята.
Ревёт, как зверь, всё отвязаться хочет,
Баш тут же крутится волчком, хлопочет.
Тащился волоком Дию, и толком
Из-за него не шёл вагон так долго.
Из-за него и ураган поднялся,
И потому народ так испугался.
Зато теперь всяк радуется вволю,
И Баш смеётся всею головою.
Тут пехлеван выходит из трамвая,
С осанкой львиной, мышцами играя.
Народ сбежался со всего базара,
Спасибо, люди добрые сказали.
Все «Ассалям!» да «Ассалям!» батыру,
Он: «Вагаляйкум!» – отвечает миру.
От счастья мусульмане вверх взмывают
И Баша с Карахметом обнимают.
Ещё выходит мальчик из трамвая,
Любуется народ, его встречая.
В чапане вышла женщина, в которой
Есть нечто, что приковывает взоры.
Один хаджи подмигивает тут же
Той женщине, не думая, при муже.
Но Кисекбаш грозит святоше пальцем:
«Не трогай женщину!» Тот стушевался.
«Я ведь не знал, – оправдываясь, плачет, –
Клянусь, не стал бы ни за что иначе».
Пришёл ишан с камчой и тут же сразу
Снял порчу с Кисекбаша, спас от сглазу.
И все увидели: Баш стал джигитом,
Есть руки-ноги, голова пришита.
Своими это видели глазами,
Всевышнему воздали словесами.
Див к Новой Слободе огнём промчался,
С тех пор пропал из глаз, не появлялся.
Тот Кисекбаш – купец, живёт, не тужит,
Всё за товаром и снуёт, и кружит.
А пехлевана, что терпел за веру,
Сил и здоровья положил без меры,
Часами золотыми наградили,
Без цепи, правда, видимо, забыли.
Фагаляйтен, фагаляйтен, фагаляйт,
Мусульмане на базаре – все гуляйт!
Перевод В.Думаевой-Валиевой
Оригинал на татарском: Печән базары, яхуд Яңа Кисекбаш
(Из сборника: Избранное/Габдулла Тукай; Перевод с татарского В.С.Думаевой-Валиевой. — Казань: Магариф, 2006. — 239 с.)