Господин редактор ругает меня в письме:
«Второй месяц, как ты уехал из Казани, ничего не написал, ни одной статьи не прислал в редакцию…»
Так ведь, мой эфенди, ты же видел, когда провожал меня, какая жара была на пароходе «Фултон», настоящая «плавучая баня», и как я этому обрадовался. Пароход тронулся. Ты сошёл. Я залез на полку в каюте. О чём ещё писать? Я и пера с чернилами не взял с собой. – Каждый волен писать о своём. Я и писал уже однажды зимой по вопросу о том, как мёрзнет спина.
Вон в рассказе Гаяза эфенди «Бабай по обрезанию» бабай только оттого, что у него спина мёрзла, взял себе жену. Я книгу эту сам не читал, мне прочитавший человек рассказал.
Я их боюсь, произведений Гаяза, как их читать? Однажды, под долгим впечатлением от одной из последних его книг, написал было я кое-что про любовь, и, как на грех, получилось вот что: «Как-то один бык пришёл к воротам хозяина, у которого была корова, и с любовью и нежными чувствами обратился к телёнку во дворе:
– Ммммать домммма?
Телёнок тихо отвечал:
– Доммма.
После этого влюблённый толкнул рогами ворота и вошёл внутрь».
Выходит, не могу я писать; если у вас нет материала, то вот, к примеру, говорят, Хинди Мингажь на деньги для высшего учебного заведения строит «Рай и гурии на земле». Напишите об этом.
Говорят, в магазин Тётушки Садыйк кто-то обманом доставил автомобиль. Напишите об этом. Мол, телеги нечестивых оскорбляют религию. Об этом напишите.
Тогда, весной, огромную льдину, которая, разрушив мост через Волгу, нанесла миллионные убытки, якобы, наслал на наш город из-за Кавказа проклятый Дажжял. Причиной такого возбуждения Дажжяла является, якобы, пьеса «Дажжял», сочинённая в Казани. Будто бы проклятый Дажжял сильно огорчился из-за того, что в упомянутой пьесе он выместил злобу, якобы, всего лишь тем, что споил кому-то две бутылки пива. Будто бы огромный, с чашку, глаз его на лбу от возмущения стал, как плошка. Почему, дескать, Мефистофеля и демонов, не умаляя, выводят настоящими, сильными злодеями, а его, мол, изображают только спаивателем чёрного пива. Льдина, говорят, в образе дракона будто бы написала письмо городскому голове Казани. Дескать, «Если не хочешь разрушения моста, отдай мне свою дочь!» Городской голова будто бы, посоветовавшись с друзьями-соратниками, решил послать против дракона (льдины), отобрав из мусульман-мясников, самых здоровых с топорами. Прибавьте ещё сами, приврите и напишите об этом.
В Казани какой-то интеллектуал, якобы, похвалил покойного Ахматжяна-ага хранителем нации, отцом религии или пастухом ли хадисов или ещё как. Об этом напишите.
Составитель словаря Хасан Гали будто бы догадался, что слово «Казань» является формой множественного числа от «каз» – самец гуся. Якобы, это форма персидского множественного числа, то есть фарси. «Казань», якобы, по-татарски и «Казань» же по-персидски. Чёрт его знает, якобы, по-каковски. Об этом напишите.
В Казани один харчевник назвал свои номера по продаже перемячей* «Амур». На самом деле их следовало назвать «Камыр» (тесто). (Да ещё с тараканами.) Об этом напишите.
Оказывается, словом «Ялт-юлт» журнал называть нельзя. Напишите об этом. Оказывается, юмористические журналы нужно называть именами умерших поэтов и редакторов. Например, у русских под именами «Будильник», «Оса», «Сатирикон», «Стрела», «Осколки», «Весельчак», «Попрыгунья-стрекоза» были великие поэты и редакторы, и в память и почитание их великого духа теперь их именами называются смешные журналы. Непонятно только, почему похвально следующий за просвещёнными образцами несчастный журнал «Акмелла» имел такой печальный конец.
Господин редактор! Пока у меня, кроме болезни, других дел нет. Я, будто большое дело делаю, куда ни поеду, там болею. В деревне болел, в Казани болел. В Самаре болел. В Уфе болел, в конце концов поехал болеть в город, где живёт царь, в Петербург. Чтобы не обделить народ Троицка, и тут болею. Однако здесь хорошо. Кажется, выздоровлю. Если выздоровлю, всякого напишу.
Пока прощайте. (Продолжение на следующей странице)
{mospagebreak}
Кажется, на другой день после того, как я сподобился влезть на полку в каюте, к вечеру добрался я до Самары. Извозчику на берегу сказал: «Отвези меня не в самую плохую гостиницу». Извозчик то ли потому, что наружность моя была недурная, то ли из какой-то симпатии ко мне, высадил меня на такой же хорошей, как наша Воскресенская, улице, перед гостиницей «Бристоль». Величественное здание, огромная, как забор, дверь, справа и слева меня проходит отборная городская публика – всё это повергло меня в сомнение относительно того, чтобы остановиться в этой гостинице. Стою, как глупая рыба. Со стороны на меня поглядеть, был я, наверное, как Саламтурхан у дворца паши.
Сообразительность моя быстро пришла мне на помощь:
– Ты в Самаре в плохой гостинице хотел прожить неделю, а в «Бристоле» только переночуешь; ты же бежал из Казани от её сырого воздуха, а не от любви к Самаре, то есть «не от любви к Галию, а из ненависти к Могавию». Турки говорят: «Шах и на один день шах».
После этого вошёл и снял самый дешёвый номер по 25 копеек за сутки.
Стемнело. Зажёгся свет. Однако сидеть в огромном, как поле, номере одному невесело. Поехал на извозчике к Фатиху эфенди Муртазину. Спрашиваю у извозчика:
– Мулла далеко живёт?
– Вот, за углом.
И в самом деле, свернули за угол, Фатих эфенди стоит у ворот.
Пригласил его к себе. Обещал через час придти.
Вернувшись, заказал самовар. Жду Фатиха эфенди. Однако что-то скребёт меня изнутри… Проклятый извозчик за то, чтоб свернуть за угол, взял рубль! Ещё и не вселился в номер, два рубля 25 копеек – фьють! Вот как было:
– Самарского муллу знаешь?
– Знаю.
– Сколько возьмёшь довезти?
– Пятьдесят копеек.
– А сколько по таксе?
– Сорок копеек; ну, десять копеек прибавите.
Согласился. С одного угла повёз, с другого привёз и, говорит, два конца сделал. Рубль, говорит, надо. Что делать? – дал. (Вспомнил в это время, как муллы обходят Каабу.) Сижу у самовара и горюю. Зачем полицейского не позвал? Почему не дал 50 копеек и не ушёл? Какое огорчение! Собираясь к редактору «Экономики», поступил так неэкономно! Потом узнал, что такса была 25 копеек.
Фатих эфенди пришёл, как обещал. Проговоривши очень долго о разных вопросах, мы просидели до двенадцати часов ночи. Фатих эфенди, пожелав мне «спокойной ночи», ушёл. Дал слово прислать мне своего шакирда помочь добраться до вокзала и проводить меня.
Хоть и пожелал мне Фатих эфенди спокойного вечера, на душе у меня неспокойно, спать не хочется. Позвонил попросить чаю. Пришла горничная, русская женщина. Пожаловался ей на бессоницу и беспокойство.
Она мне сказала про первоклассный ресторан рядом с моим номером и что из номера туда есть вход в домашней одежде… То, что ресторан первоклассный, мне не понравилось. Я таких ресторанов не люблю. В Казани меня пару раз из-за моей плохой одежды их швейцары не пропустили. В один из дней мы с товарищем пришли в один такой ресторан. Швейцар, как только открыл дверь, нам с вытаращенными глазами:
– Вас не пустим!
– Почему?
– Одеты неприлично.
– Чёрт с вами.
Понурясь пошли мы прочь. По дороге мой товарищ придумал хитрость:
– Пошли, я твою фуражку надену, а ты надень мою шапку.
Так и сделали. Снова пришли к двери ресторана. Думаем, что нас примут за других людей. Швейцар только голову высунул из двери:
– Вам сказано, господа!
Утром, встав, мы с товарищем так смеялись над своей вечерней хитростью, что в «Булгаре» тараканы с сухим стуком попадали со стен на пол.
На том история кончилась. Короче, наутро после вечера в Самаре я проснулся, деньги целы, голова здорова.
Шакирд пришёл вовремя. Помог собраться.
Севши вдвоём в фаэтон на резиновом ходу, под весёлый стук копыт самарской лошади по асфальтированной улице мы отправились на вокзал. По дороге встречался нам запряженный вагон – конка. Глазу, привыкшему в больших городах к трамваю, эта конка казалась смешной и нелепой.
Когда конка проезжала мимо меня, я, не глядя на безбородых и безусых пассажиров, обращал внимание на бородатых детей. «И не стесняются, сидят, развесив бороды!» – хотелось мне сказать. Одним словом, приходила на память мысль: высмеянное давно это дело взять да и отдать детям на потеху! Лошади, запряжённые в конку, вызывали нестерпимую жалость и, казалось, были угнетаемы этими бородатыми детьми. Смотрелось это как муха, впряжённая в плуг. Доехали до вокзала. В вагоне, кроме одного русского, который ел слойку с солёным огурцом, ничего интересного больше не было. Еду в Уфу.
Доехал до Уфы. Она расположена в беспорядке на горе.
Сел на извозчика. Но это уже не самарский извозчик. Телега до того стара и жестка, что кишки мои, как вожжи, брошенные на деревянную арбу, прыгали вверх и в стороны. В гору поднимаешься медленно. По сторонам от дороги без счёта глубокие, как преисподняя, ямы. Столбы, которыми для безопасности отгорожена преисподняя, так редки, что, накренись арба, очень легко можно низвергнуться туда вниз головой.
Въезжая в Уфу, не скажешь, что въезжаешь в город. Едешь какими-то беспорядочными, с пустотами и дырами, пустынными улицами. Это угнетает. «Где же тут город?» – ворчу и насилу выезжаем на несколько более приличные улицы. Едем так, и показывается белая вывеска книжного магазина «Сабах». Там я и остановился.
Цель моей остановки в «Сабахе» была та, чтобы не оказаться, как в Самаре, в каком-нибудь «Бристоле», то есть порасспрашивать, где какие номера. Однако я увидел, что к магазину примыкает такая просторная и хорошая квартира, что в неё поместятся ещё 19 человек. К тому же под ней оказалась кухня и снизу постоянно бьёт тепло. Вот благодать! Как на полке в каюте парохода! Соорудить из наваленных здесь бесчисленных ящиков с книгами кровать так же просто, как вафли печь. Если ящики покрыть мягкими и красивыми вещами, то вполне сойдёт: когда на тебе хорошая одежда, кто знает, что ты ешь одну картошку? Выходя на улицу, можно смазать усы маслом из ложки. С самого сотворения мира большинство обманщиков не было разоблачено. Бедолага казий Рашид едва не обманул весь татарский мир, что микадо готовится стать мусульманином. Но выступил редактор газеты «Таржеман» («Перевод») и разоблачил Рашида: «Бабай, масло в ложке, которым ты мажешь усы, съела кошка». И я, ничтожный, будучи в делах, относящихся к татарам и исламу, человеком скрупулёзным, «чтобы и комар носа не подточил», написал стихотворение «Где муллы, которые собираются омусульманить Японию?»
Квартира в общем весёлая. Приходит много народу. Скучать не приходится. Здесь ежедневно видимся со знатаком хадисов* Ахметфаизом Даутовым. Он учится играть на скрипке, пока ещё хорошо играть не может. Но когда он поёт, я готов слушать это пение всю жизнь. И в простом его разговоре металлически звонкий, музыкальный его голос во время пения открывает всю свою силу и величие. Латыпова я не слышал, а таких безголосых, как Камиль, я здесь и упоминать не хочу, чтобы не позориться. Петербургские профессора сейчас уверовали, что башкирский народ очень скоро исчезнет. Описывают его нравы и обычаи и изучают одежду и убранство для сохранения в музее. Если бы записать на граммафон песни, исполняемые с подлинным башкирским духом и башкирской мелодичностью, как это делает Фаиз эфенди, какое бы это имело важное значение после исчезновения башкир! Однако жемчужины нашей нации остаются на дне её моря, а на поверхность всплывают только «разные-всякие».
Вы обратили внимание? Сейчас записывание на граммофон стало промыслом проституток и разных безработных и людей без куска хлеба. Ещё до казанских «Козы Маги», «Подвала Фатима», «Собачьего Хусни», «Дочерей жингачи», записав в разных городах на граммофон пошлость и похабщину, они осквернили слух нации и её потребность в песне. Похабный голос, похабный дух, похабная мотив! Похабный смысл! Вот они-то и восседают на почётном месте у наших непорочных, чистых мусульман. Из красного угла с граммофона звучит матерщина. Я и в Казани, и в Астрахани неоднократно краснел за хозяев домов, которые крутят такие пластинки. Они старались развлечь меня, а я сидел и морщился, поскольку они, полагая, что дают мне сахар, давали хинин.
Уфа, хотя и намного хуже Казани в отношении архитектуры, но природой своей превосходит многие города. Прежде всего, она на горе. Это означает и летом, и зимой чистый воздух. Она расположена на берегу воспетой во многих наших песнях Агидели. В городе больше деревьев, чем домов. Как это важно в летние дни! На первый взгляд и народ в Уфе кажется трезвым и чистым. Поскольку в этом городе на каждом углу полезные для здоровья людей молочные магазины. В них всегда народ. Пивные редки. Это не Казань, «раздолье для ишанского отродья». Продавцы молока, как муллы на подушках, никого не обслуживают. Покупатели сами приносят себе из буфета молоко. Как мулла читает тебе Коран, учит религии, так и молочник даёт здоровье, с какой стати он будет тебя обслуживать! Хочешь быть мусульманином – изучай религию, хочешь быть здоровым – иди бери себе молоко! Здесь не видно, как у официантов в трактирах, из старания угодить посетителям, лицемерия и подхалимства.
Я всё философствую… пишу, пишу – а где смешное; леса, леса – а где лиса?
Да, как в лесу не бывает повсюду лисы, так и в статье не бывает на каждой строчке смеха. Поищи между деревьев – будет и лиса; посмеёшься, долиставши книгу до конца.
Встретился с Мажитом эфенди Гафури. Он показался мне присмиревшим и задавленным жизнью даже больше, чем я. Наше с ним общение проходило большей частью глазами. Для наблюдающего за нами со стороны человека мы могли походить на детей, которые только что сильно напроказили, были наказаны матерью и только минуту назад перестали плакать.
Что делать? Шалить – только что прибила госпожа судьба; плакать – слёз не осталось.
Ветры, которые сейчас гуляют по России и воздух России всех наших коллег привели в такое состояние духа…
Да, все слёзы выплаканы. Будущая радость – или далеко, или её нет.
В Уфе я хоть и пожил, но не смог осмотреть город и его окрестности. Выйдем с Мажитом пройтись, на полпути кончаются силы и поворачиваем домой. Трамвая здесь нет. На извозчике болят внутренности, возьмёшь такого, на котором внутренности не болят, болит карман.
В городском саду у братьев Каримовых есть кинематограф под названием «Звезда». Однажды Каримовы, видимо, не подумав, распространили объявление о готовящейся в их кинематографе демонстрации произведения по названию «Рай Мухаммеда». Об этой ситуации прознал один недавно прибывший в Уфу «ителлигент» и рассказал старикам в мечети, что Каримовы собираются сделать такое плохое дело. Разгорячённый народ порвал афиши в витринах и собрался бить людей Каримова. Что ответили Каримовы?
По невежеству легко угодить в нечестивые:
Алмазными слезами громко плачут:
Не знали мы, не стали бы иначе…
Короче, вещь эту не показали. Пока хватит.
VI
Для таких поверхностных путевых заметок, кажется, я в Уфе ничего особенного не видел.
Впрочем, когда я увидел в городском саду горделивого шакирда в джуббе*, в синей феске на голове, в очках, на ногах «батинкá», нос задран так, что впору птичьему перу в рот упасть, мне, чтобы сбить с него спесь, захотелось его остановить и спросить: «Ты умеешь играть на курае?» Я вообще получаю удовольствие от разрушения такого комического величия. Кроме того, мы знаем: чтобы из татарского шакирда сделать человека, с него прежде всего нужно сбить спесь.
Это такое же правило, как то, что дом нужно начинать строить с фундамента, а разбирать – с крыши.
Если это «величие» не разрушить в молодости, иногда оно остаётся до смерти в проживших писателями «великих людях». Если вам нужен пример, вам не придётся его долго искать, как звезду на небе.
Наступает ещё только первая половина апреля. Для меня дни тянутся долго. Я не могу перевалить за первую половину апреля, как малый, который не может одолеть первой части Корана. Как он, когда хальфа не видит, «перескакивает» через урок, так я стараюсь много спать. Однако сезон кумыса – моя основная цель – не наступает.
В Уфе кумыса нет.
Я не собирался пить кумыс ни в Уфе, ни в её окрестностях, это так. Для этого я ещё в Казани принял решение ехать в Троицк к человеку, который доит до ста кобыл, чтобы, поставив там палатку, пить кумыс на месте. Поскольку до моего сведения дошло, что Уфа наводнена европейцами и, естественно, здешний кумыс становится ненатуральным. Но так как в Уфе кумыса не было, я полагал, что и троицкие кумысники ещё не начали доить своих кобыл и делать кумыс.
В состоянии такой неопределённости я вспомнил о письме в кармане с приглашением приехать в Петербург. Это не первое письмо и не второе. И не пустое, а серьёзное. Но, хоть и не пустое, я хотел отложить поездку в Петербург до осени, когда наберусь сил после кумыса. Нет, я сейчас поеду в Петербург. Что делать в Уфе без кумыса? Кроме того, деревенская тишина и неподвижный покой Уфы дразнили во мне европейца, жителя культурного города, любителя шумной суеты, борьбы и побед. Еду в Петербург! И поживу там до кумыса. Телеграмма, ответ. Поехал.
Восемь часов утра. Вот тебе Петербург. Николаевский вокзал. В детстве, когда я читал о том, как Сейфульмулюк искал Бадыгыльжямал, мне казалось, что город пэри-чертей, в который попал Сейфульмулюк, пуст и тих, черти, хотя и ходят тут, нам не видны и не слышны, и почему-то казалось, что город этот как будто тёмен и в тумане. И дома этих чертей, которые по лестнице лазали на небо, чтобы выкрасть тайны ангелов, казались такими высокими, что и глазу не достать.
Когда, выйдя из вокзала, я сел на извозчика, это воспоминание обновилось во мне. В городе тихо, ни грохота, ни стука; темно и туманно; когда едешь в мягком фаэтоне на резиновых шинах по выстланной деревом улице, кажется, будто едешь в толстых валенках.
А дома высокие! Чёрт знает, где небо и где солнце! Облачно или ясно? Ничего не видно. Въезд в этот город я уж не могу описывать, как въезд в Уфу. Я потрясён.
Величие города меня подавило. Все улицы выстланы деревом одного цвета. Проезжают конки. Но они не кажутся смешными, как в Самаре. Потому что тут же и трамвай, и тут же за ним автомобиль! Слежу за номерами домов. Вот «Сергеевская, 81».
Стоп… остановились.
Нажал на звонок. Поскольку всё ещё было утро, Муса эфенди только что встал. Вышел, принял меня.
В подъезде, среди стен, как стена Искандера, отгораживающих от всего мира и от Петербурга, одна квартира. И не так высоко, чтобы не мучить людей. Четыре-пять комнат, светлых для такого города. Муса эфенди с женой и детьми живёт здесь. Я расположился в гостиной комнате. Поскольку я приехал без предварительного согласования, лишь обменявшись телеграммами, в гостинице место для меня не было приготовлено.
Я в рабочем кабинете Мусы эфенди. Комната наполнена арабскими книгами. Письменный стол завален материалами, написанными только что, накануне, третьего дня и раньше. Свой утренний чай, обед и ужин Муса эфенди ест и пьёт между делом за письменным столом, как бы «между прочим».
Петербург – место просвещения. Там и учебные здания так же высоки, как дома пэри-чертей. И улицы, где расположены учебные заведения, так же красивы и ухожены. В любой час дня, вечером, ночью в разных местах самые разные лекции, занятия…
И при этой занятости Мусы эфенди, посреди его работы, ещё я, больной, лежу на его кровати, кашляю и курю, по своему обыкновению, папиросу. Времени у Мусы эфенди для общения со мной мало, я чувствовал себя неудобно в его кабинете и, естественно, жить так было трудно.
Невольно мне приходит мысль снять номер в гостинице. Беспокоить Мусу эфенди этим вопросом мне не хочется. В Петербурге у меня товарищи, которых я знаю по пять лет: Кабир Бакир, Габделькарим Сагитов. Мне хочется их увидеть, их же я имею в виду для того, чтобы снять гостиницу. Но они, оказывается, не бывают у Мусы эфенди. О моём приезде, конечно, не знают, а я уже пятый день в Петербурге! Спрашиваю у Мусы эфенди их адрес и адрес редакции газеты «Нур» – не знает.
Когда я находился в этой растерянности, вечером пятого дня приходит студент с приглашением к Сафе эфеди Баязидову. На приглашении есть адрес. На другой день рано утром еду к Сафе эфенди и в редакции «Нур» встречаюсь с товарищами, о которых думал накануне. Рассказываю о своём положении. В гостинице «Казанская» снимаем прекрасный номер. Два с полтиной за сутки без самовара. Действительно роскошный коридор с бархатным ковром до самой улицы. Я назвал этот коридор и лестницу «дорогой Муромцева». Близко к Невскому проспекту. На красивой улице.
Вот здесь свободно, болей сколько хочешь. Моё пребывание у них пришлось на дни выпуска номера газеты. Хотя Кабир Бакир был по горло занят, Сафа эфенди, назначив временно вместо него другого человека, освободил Кабира для того, чтобы опекать меня и болтать со мной. Вот появился Шакир эфенди Мухаммедьяров. Вот учащаяся молодёжь, учителя, вот Габделькарим Сагитов. Тут уже скучать не приходится. И четверти часа я не остаюсь один. Идём в редакцию «Нура». Там Сафа эфенди размещает газетные статьи. Приходят наборщики. Просят статьи. Ничего готового нет, поскольку мы, несколько человек, позабыв о них, сидим обедаем и философствуем. В качестве нового человека я превратился и в газету, и в статью.
Всё же я вспоминаю о ножницах. Приносят ножницы. Прошу свежие татарские газеты. Смотрим. Из газет можно вырезать много всего. Где наборщик? Вот материал! Я укоряю работников редакции в пренебрежении ножницами. В редакциях русских газет ножницы имеют огромное значение. Ножницы там наравне с пером. Работающему с ножницами там платят так же, как и пишущему. Таким образом ножницы восстановили нашу прерванную увлекательную болтовню.
Так как петербургская сырость, как только я вышел из вокзала, подобно мусульманину, бросающемуся обнимать хаджи*, приняла меня в свои объятья, моя болезнь в Петербурге, естественно, сразу обострилась. Несмотря на конец апреля, холод в Петербурге, как в январе, и – сырость. Поэтому, хоть и в фаэтоне, передвижение по городу было для меня мукой.
Иной раз, когда, превозмогая и проклиная себя, выйду на улицу, по дороге попадаются городские скверы. Под деревом сидят парень с девушкой, поверяя друг другу сердечные тайны, «объясняются в любви». Деревья, под которыми они сидят, мне казались уличными мётлами. Как будто старший дворник ждёт, когда парень с девушкой уйдут, и, когда они уходят, сразу уносит уличную метлу, которую влюблённые принимали за дерево. Если здесь и были признаки весны, то это был зелёный лук в витринах мясных магазинов.
Случалось выходить на Невский проспект. Эта улица меня и поражала, и пугала. Однажды, когда мы с Мусой эфенди шли по одной стороне, нужно было перейти на другую. Я сделал шага два к середине улицы и от страха попятился. «Муса эфенди, – говорю, – пожалуйста, наймём извозчика за 10 копеек, чтобы перевёз на ту сторону». Муса эфенди и смеётся, и сердится. Он объясняет мне, что это глупо, уговаривает меня не бояться, мол, вот он, семейный человек, и то идёт на риск. А я своё: извозчика и всё. Он не соглашается. Наконец, положась на Аллаха, я закрываю глаза, беру Мусу эфенди под руку и, когда открываю глаза, мы на другой стороне. Мою грудь так бьёт от страха, что я не могу тронуться с места, не отдохнувши 15 минут у церкви на площади.
Как не бояться, если эта улица, что див*. Каждый день пожирает одну-две жертвы. Если проверить, каждый день задавленными окажутся рабочие. Потому что они, как и я, не научились ходить по улицам «пэри-чертей».
Это улица богатых! Улица сытых!
Я, ведро с дёгтем, приехал в Петербург! Имея возможность, не зашёл в Думу. В Финляндию звали, не смог поехать. Ни в театр, ни в музей или просто достопримечательное место не смог попасть: всё моя болезнь! Когда Аллах даёт счастье волку, то прежде выбьет ему зубы.
«Но иной находит счастье,
Чувство счастья потеряв», –
пришло мне на память стихотворение.
Только у Сафы эфенди, получал я удовольствие. У него граммофон, дорогих пластинок сложено с полу до потолка. Разные арии. Все знаменитые певцы и певицы. Мы крутили пластинки и слушали до усталости. Сафа эфенди перед тем, как поставить пластинку, рассказывал об исполняемом произведении. Он оказался большим знатоком музыки. Я сразу, как он предложил послушать музыку, попросил не ставить татарскую пластинку. Он сказал, что у него нет татарских пластинок. Я опасался, что опять услышу тех похабных татарских певцов, на которых я жаловался в начале статьи, и в глубине души был благодарен Сафи эфенди. Вот ария Онегина. Татьяна сидит в саду. Онегин, появившись из-за деревьев, поёт таким густым голосом, что и мужчина содрогнётся. Татьяна только что выбежав из дому, в любовном страхе прячется от Онегина в саду на скамейке. Сердце её учащённо бьётся. И в эту минуту трепета и растерянности Татьяны является Онегин и кричит, как бык. Я подумал, что, если бы я увидел это на сцене, мне бы это показалось очень искусственным. Поскольку у меня (надо признаться) до сих пор нет понимания того, что называется оперой. Нынче, предвидя заранее своё разочарование, впервые в жизни хочу начать ходить в оперу. Хочу получить об этом предмете понятие и понимание. Если искусственность, которую я предполагаю, подтвердится, и я пойму ошибочность этого моего мнения, понятно, я не буду в проигрыше. Как бы то ни было, богатая и разнообразная коллекция пластинок Сафы эфенди, похоже, послужит мне поводом для того, чтобы я открыл для себя новый мир.
Проведя таким приятным образом в Петербурге в своём номере и у Сафы эфенди ещё неделю, я, по совету друзей, согласился пригласить к себе, в связи с моей болезнью, доктора Петербургского университета. Он, осмотрев меня, сказал, что мне нужно пить кумыс и что я должен срочно уезжать из Петербурга. Прожив таким образом на петербургских «хлебах» 13 дней, я снова взял путь на Уфу. Уже миновав Ряжеск, показались зеленеющие деревья (вместо петербургских мётел), и в грудь стал поступать свежий воздух. Приезжаю в Уфу, она ждёт меня, как невеста жениха. Вся окрестность одета в зелень. Солнце смеётся. Весна пришла, весна!
В Уфе уже кое-где есть кумыс. Значит, в Троицке подавно. Хоть я и читал честную и искреннюю критику эфенди Г. Баттала, самого его не видал. В этот раз увидел его в Уфе. Отдохнув в Уфе несколько дней, я поехал с эфенди Батталом на вокзал. Направляюсь в Троицк. Перед отходом поезда выяснилось, что билет взят неправильно, но сдать его нельзя. Мы взяли билет на поезд до Челябинска без остановок. А мне нужен был поезд, который останавливается за одну остановку до Челябинска, на станции Полетаевка. Баттал эфенди решил уведомить о моём приезде телеграммой Галиевых в Челябинске. Я согласился. Решил, отдохнувши в Челябинске в гостинице близ вокзала, нанять лошадей обратно до Полетаевки.
Итак, простившись, я поехал в Челябинск. Выхожу в Челябинске, на вокзале хорошо одетый мусульманин смотрит прямо на меня и идёт рядом. Я, догадавшись:
– Абзый*, вы меня узнаёте?
– Вы не такой-то?
– Да.
– Я – Галиев. Приехал за Вами.
Выпив на вокзале по стакану кофе, сдав вещи в камеру хранения, поехали в город, в дом Галиевых. За чаем я рассказал о том, что купил билет ошибочно и справился, не найдётся ли мне попутчика до Троицка. Эти почтенные господа, пока я отдыхал после обеда, нашли мне и попутчика. И лошади уже заказаны.
Вскоре пришли лошади, и с приказчиком – попутчиком до Троицка – мы отправились в Полетаевку. Дорога приятная. По сторонам лес. Прекрасная погода. Ветра нет. Солнечно. Тепло. Два немецких вояжёра по уговору с моим спутником поджидали нас на тройке в лесу. Один вояжёр, олицетворение свежести и здоровья, сидя на траве, играет на губной гармошке. На этой гармони он играет, начиная с частушек, танцев и кончая ариями, – всё. Вместо табака, носит в кармане жестяную коробочку с монпансье ландрином. Открывши коробочку, угостил и нас. Поиграв на гармони и пососав монпансье, сели на тарантасы. Тройка впереди, мы сзади. Пыль взвивается. Мы, хоть и на паре лошадей, не отстаём от их тройки, невольно привлекая внимание окрестных крестьян. В такой весёлой езде и не заметили, как доехали до Полетаевки.
Ночью сели на поезд. Один раз, смотрю, рассвело, солнце поднялось. Кто-то в вагоне будит меня. В поезде никого не осталось. Пусто.
– Вы Габдулла эфенди?
– Я.
– Я от Габдерахмана муллы, приехал за Вами.
Вышел, сел на лошадь. Поехал в город. Приехал к Габдерахману хазрету. Как раз обед. После обеда выпил первый стакан кумыса, наконец-то, добрался до кумыса. Тот, кто отговорил меня от уфимского кумыса, рассказал о том, что он искусственный, и пригласил пить кумыс весной к себе, был этот Габдерахман хазрет. Проведя в Троицке всего пару дней, я поехал из города за двадцать пять вёрст в степь. Там нанятые хазретом казахи доят до ста его кобыл и пасут другой скот. В этом казахском ауле, состоявшем из двух войлочных юрт, специально для меня сшили третий шатёр.
Бежав от городского смрада, фабричного яда, отравленного воздуха, пересаживаясь с телеги на пароход, с парохода на поезд, с одного поезда на другой, я, измученный, бедолага, наконец, свалился прямо в тишину и покой. Это – степь. Это – земля казахов. Перво-наперво с молитвой «бисмиллах» разделся. Сухой степной воздух. Молоко, каймак, хочешь, купайся в них; только что надоенный свежий кумыс. Мясо только что зарезанного животного. Всё натуральное, всё без обмана.
ВАЛЛАХИ*
Валлахи, о валлахи, о валлахи,
Что за счастье – степь и лето, валлахи!
Воздух здесь: намажь на белый хлеб и ешь;
Пенье птиц, до края зелень, валлахи!
Как казахи, кочевые облака,
Ищут место встать на небе, валлахи!
Чуть потянет ветерком, как вся трава
По земле волнами ходит, валлахи!
*Это стихи, которые я записал на бумаге в первый мой день в степи!
Перевод В.Думаевой-Валиевой
(Из сборника: Избранное/Габдулла Тукай; Перевод с татарского В.С.Думаевой-Валиевой. — Казань: Магариф, 2008. — 223 с.)