Рафаэль Мустафин
Детство поэта
Сибгат Хаким как-то сказал, что он не знает в истории мировой литературы судьбы более трагической и горькой, чем у Габдуллы Тукая. Чтобы убедиться в этом, достаточно перелистать несколько страниц детства поэта.
Габдулла родился 26 апреля 1886 года в деревне Кушлауч Менгерской волости бывшей Казанской губернии. Род Тукаевых, по преданию, насчитывал семь поколений мулл. Но это были «чабаталы мулла», то есть «лапотные священнослужители», жившие не столько за счет подаяний прихожан, сколько своим хозяйством и обычным крестьянский трудом. Тукай был пятимесячным ребенком, когда умер отец, мулла Гариф. Мать его, Мамдунэ, вскоре вышла замуж за другого, а маленького Габдуллу отдала на воспитание бедной старухе по имени Шарифа.
«В избушке старухи Шарифы я оказался обузой, лишним ртом, и потому, вполне понятно, она не очень-то занималась моим воспитанием. Какое там! Даже ласки, так необходимой любому ребенку, я от нее не видел. Мне говорили, что зимними ночами я выходил на двор босой, в одной рубахе, а потом долго стоял у двери, ожидая, когда меня впустят в избу. Зимой не только ребенку, но и взрослому человеку нелегко отворить примерзшую дверь деревенской избы. Естественно, сам я был не в силах это сделать и подолгу трясся в сенях, иногда до тех пор, пока ноги мои не примерзали ко льду. А старуха по своей «доброте» небось думала: “Ничего, не подохнет, бесприютный!” И впускала меня, когда ей вздумается, да еще бранила при этом», — так впоследствии вспоминал Тукай.
Когда Габдулле исполнилось три года, мать решила забрать его к себе. Любопытно, что в память поэта об этом дне врезались не ласковые руки матери и не суровый, грозный отчим, а кусок белого хлеба, намазанный сотовым медом, которым угостили вечно голодного мальчонку.
Не прошло и года, как на Тукая свалилось новое горе – умерла мать. «До сих пор помню: увидев, как выносят мою покойную мать, я, босой, с непокрытой головой, вылез из-под ворот и долго бежал за процессией, захлебываясь слезами: “Верните маму! Отдайте маму!”» — вспоминал Г. Тукай. Так в неполные четыре года Габдулла остался круглым сиротой.
Его отдали в соседнюю деревню Училе в дом местного муллы Зинатуллы. Деревенька была маленькая и бедная. В неурожайные годы сельский мулла побирался по соседним деревням. Ясно, что и в этой семье не обрадовались «приблудышу», «лишнему рту», как его называли. К тому же у них было шестеро своих детей, тоже несытых, раздетых, неумытых. Габдуллу постоянно мучил голод. Он переболел оспой, другими недугами, очень ослабел. Жизнь его висела на волоске. В конце концов от него решили избавиться: с попутной подводой отправили в Казань – авось кто-нибудь приютит сироту.
И вот он стоит на крестьянской подводе посреди шумного Сенного базара, а привезший его за шестьдесят верст ямщик громко выкрикивает:
– Кто возьмет мальчонку на воспитание? Кто возьмет круглого сироту из духовной семьи?
Такой человек нашелся. Им оказался житель Ново-Татарской слободы по имени Мухамметвали. Он был мелким кустарем, продававшим на базаре тюбетейки. У него не было своих детей, и они с женой приняли Габдуллу как родного.
Приемная мать Газиза души в нем не чаяла. Кормила досыта, одевала во все новое, заботилась. Два года проведенные у этих людей, Тукай называет самой светлой полосой в его жизни. Самое яркое воспоминание о том времени – посещение вместе с приемной матерью дома какого-то татарского купца: «С любопытством рассматривал я красивую обстановку байского дома: бьющие, как церковные колокола, часы, зеркало, от пола до потолка, фисгармонии, громадные, как сундуки. Мне казалось, что баи живут в раю. Однажды, когда мы пришли в такой дом, я никак не мог наглядеться на павлина, который ходил по двору, распустив свой блестевший на солнце хвост с золотистыми перьями».
Не следует, конечно, идеализировать это время. Случалось всякое. Однажды у маленького Габдуллы заболели глаза, и Газиза повела его к знахарке. Та насыпала в глаз горсть сахарной пыли. Ребенок как мог отбивался. В результате на одном глазу появилось бельмо.
Неожиданно приемные родители разом захворали. Боясь, что в случае их смерти ребенок в городе пропадет, отправили его обратно в деревню. Тот же ямщик привез Габдуллу в деревню Кырлай и отдал на воспитание одной бедной крестьянской семье. Новые родители, Сагди и Зухра, добрые по натуре, но придавленные нуждой, приняли мальчонку хорошо. На всю жизнь запомнились ему первые слова, произнесенные приемным отцом, едва они переступили порог: – Жена, принеси-ка мальчику хлеба с катыком, пусть поест!
Катык показался ребенку таким лакомством, что он вспоминал об этом как о неожиданно выпавшем счастье. С шести лет он начинает работать. Его берут с собой убирать картофель. «Осень тогда выдалась холодной», – вспоминает Тукай. Спасаясь от стужи, он зарыл босые ступни в землю. Приемная сестра Сажида, орудуя лопатой, вонзила ее глубоко в кучку, где грелись ножки мальчика. «Я охнул, — пишет Тукай. – Но жаловаться, а тем более звать на помощь не посмел». Да и кто обратил бы на него внимание? «Вскочил и, отбежав прочь, заплакал. Рана оказалась глубокой. Я засыпал ее землей и опять принялся за работу»
Так тянулись годы сиротского, бесприютного детства.
И все же мальчишка не пропал. Родственники отца вспомнили о нем и решили забрать к себе. Так он попал в Уральск. Учился в медресе, много читал. Стал заниматься русским языком, переводить произведения русских писателей и писать сам.
Шаг в бессмертие
«Такого Казань еще не видела…
Хмурым пасмурным утром 4 апреля 1913 года (по старому стилю) у Клячкинской больницы, в переулке, выходящем на центральную улицу города – Проломную, начал собираться народ. К двенадцати весь квартал был затоплен морем голов – в шляпах, кепках, фуражках, в малахаях, круглых ватных шапках без ушей – татарках, в платках, тюбетейках, а то и вовсе ничем не прикрытых», – так начинается книга И. Нуруллина «Тукай».
Такого Казань действительно никогда не видела. Впоследствии, уже в советское время, подобное было только раз – во время похорон композитора Салиха Сайдашева.
Десятитысячная толпа запрудила все прилегающие улицы и переулки, вплоть до Булака. А когда похоронное шествие двинулось, его начало было уже возле кладбища в Ново-Татарской слободе. 4 апреля 1913 года все татарские газеты посвятили Тукаю специальные номера. Был отмечен рабочий день во всех издательствах, книжных магазинах и культурно-просветительных учреждениях, занятия во всех медресе. Телеграммы с соболезнованиями со всех концов России газеты публиковали целую неделю.
Это был конец короткой и ясной жизни и начало новой – в сознании, в памяти и душе народа. Это был шаг в бессмертие.
В год смерти поэта большим тиражом вышли пять сборников его стихотворений. Они разошлись мгновенно, и уже в следующем году потребовалось восемь новых изданий. Обреченный при жизни на нищету, знавший каждодневный изнурительный труд, голод и холод, наживший чахотку, Тукай после смерти сделался народной святыней. Его имя достигло самых глухих деревень, а книги вошли в каждый дом. Еще не успели завять цветы на могиле Тукая, а историк и литературовед Гали Рахим пророчески написал: «Народ сам нашел и выбрал своего певца… Он навсегда останется нашим первым «народным поэтом». Роль Тукая в татарской литературе сравнима что с ролью А. С. Пушкина в русской культуре. Страстная тоска о счастье простых людей, о справедливом общественном строе, призыв к дружбе и братству народов, обостренное чувство национального достоинства и, конечно, талант – яркий, необычайно свежий, народный – все это сделало имя юноши из глухого татарского аула знаменем все передовых демократических сил, а его поэзию – достоянием миллионов
Биография духа
«Чтобы что-то сказать, надо чем-то быть», – заметил Гете.
Биография Габдуллы Тукая изучена на сегодня достаточно подробно (написана серия научных монографий, документальных и художественных книг о поэте). Но личность его, неповторимость его судьбы, единственность натуры привлекают и долго еще будут привлекать наше внимание.
Современники называли поэта «туры Тукай» — «прямой», «правдивый Тукай». И в самом деле, Тукай больше думал о правде, чем о счастье. Больше о судьбе многострадального народа, чем о собственной.
Тукай был исключительно цельным человеком. Его болезненная застенчивость, замкнутость и суровость проистекали от повышенной ранимости. Он говорил правду не щадя ничьего самолюбия и мог из-за этого испортить отношения с самыми близкими друзьями. Его раздражали мещанская ограниченность окружающих и пошлость жизни. Порою он мог быть даже злым – от непомерной стыдливости. В нем не было той уверенности в себе, изящества и аристократизма манер, как, скажем у Фатыха Амирхана. Тукай избегал шумного общества, не любил публичных выступлений, сторонился женщин.
И в то же время его тянуло к людям. Предпочитая оставаться незамеченным, он любил приглядываться к завсегдатаям знаменитого Сенного базара. Вбирал в себя его многоголосый шум, скрип телег, рев быков, ржанье лошадей, перекрестные крики торговцев и покупателей, смех удачника, вопль обманутого… Придя в свой тесный номер, доставал замусоленную тетрадку и отливал увиденное в чеканные строки.
Двери в его каморку в гостинице «Булгар» никогда не запирались. Гости приходили и уходили когда им вздумается. Этим нередко пользовались всевозможные проходимцы и бродяги. Порою они обирали поэта, хотя в общем-то унести из его номера было нечего. Тукай и тяготился таким многолюдством, и рад был гостям. Они приносили не только городские новости, но и дыхание реальной жизни. Забившись куда-нибудь в уголок, Тукай жадно слушал разговоры, редко-редко вставляя словцо или едкое замечание. Чаще посмеивался в душе. Впрочем, при необходимости он всегда мог отрешиться от мирской суеты – уйти в мир творческих грез. Посетители нередко замечали, что Тукай здесь, и в то же время его нет. Никто не мог помешать ему думать, мечтать, творить.
В творчестве Тукая жизнь духа переправлялась в поэзию. И детские слезы, и горькое раннее сиротство, и поздние жизненные потрясения – все отливалось прозрачными певучими строками. В этих стихах оживают и березы Кырлая, и сочная зелень лужаек, и блеск реки, и загадочный серп молодого месяца. Мы слышим, как кони ржут в ночном, видим, как утром девушки идут к роднику, а соловьи садятся на дужки расписных ведер и поют о любви. «Днем и ночью, в горе, в счастье я с тобой, родной народ. Я здоров твоим здоровьем, твой недуг меня гнетет», – писал Тукай. Эта слитность с народом, с его бытом, думали, чаяниями – главное в деянии поэта.
Безнадежно больной и отчетливо сознающий тяжесть своего положения, Тукая был безжалостен к себе, не щадил себя в работе. Горячил себя крепким чаем, много курил. А ночами не мог спать, выкашливая табачную копоть из больных легких. Болезнь изнуряла его физически, но не могла сломить неукротимую волю, его могучий дух. К нему как нельзя лучше подходят блоковские слова: «Но вещей правдою звучат слова, запекшиеся кровью».
Болезнь помешала поэту устроить семейную жизнь. Среди безверия, уныния и хаоса предреволюционных лет он не только не мог, но и не хотел отгородиться своим маленьким эгоистическим счастьем от страданий стонущего угнетенного народа. Вся его жизнь сосредоточилась в области духа.
Тукай в своих стихах и поэмах смог отразить интеллектуальную жизнь народа, оказавшегося на стыке Востока и Запада. Культура Востока для татарской литературы была ближе, она глубже проникала в народное сознание, национальную литературу. Но ветры прогрессивных перемен дунули с Запада. И Тукай одним из первых пошел навстречу западной цивилизации, опираясь на передовые традиции демократической русской культуры. Поэт и себя воспринимал в одном ряду с лучшими представителями русской поэзии и с полным на то правом писал: «Негасимое созвездье: Пушкин, Лермонтов, Тукай…»
Тукай страстно выступал против замкнутости татарской жизни, отлично понимая, что национальная ограниченность – если не мгновенная смерть, то медленное умирание. Он преклонялся перед гением Пушкина, с восхищением читал Лермонтова, Некрасова, Кольцова, Никитина, переводил их стихи на татарский, покупал сочинения Толстого (и не раз восторженно отзывался о них), книги Декарта, Кнута, Гамсуна, брошюры с толкованием марксисткой философии. Фигура поэта словно айсберг, возвышается над обывательским болотом того времени. Ведь в жизни татарского общества начала века было немало смешного, наивного, а то и отсталого, граничащего со средневековьем: вера во всякие чудеса, религиозный фанатизм, забитость женщин, схоластика преподавания в медресе, пассивность народных масс…
Поэт осознавал, что отсутствие классической дворянской культуры – серьезный пробел в развитии татарского общества, через которых не так-то просто перепрыгнуть. И тем крепче надо держаться за народную основу – сказки, баиты, легенды, народные песни, частушки (такмак). Открытость души народа для новых веяний и социальных перемен, его доброта и врожденное чувство справедливости служили нравственной опорой тукаю.
В золотой фонд татарской литературы вошла поэма Тукая «Кисекбаш». Гиперболические описания силы циркового борца Карахмета (двери закрываются от его дыхания, четвёрка лошадей выбивается из сил, пока довозит его до цирка, восхищенная толпа, запрудившая площадь, не расходится до самого рассвета и т.д.) вполне уместны и продиктованы фантастическим характером самой поэмы. Вспомним хотя бы момент, как катится, подпрыгивая, отрубленная чалмоносная голова. Или сцены в подводном царстве Дива… Мы словно бы присутствуем в момент, когда действительность, проходя через творческое воображение поэта, неузнаваемо преображается.
Подобно взмывающим в небо птицам
Тукай, в сущности, наш современник, хотя и отстоит от нас на целую эпоху. Если бы не преждевременная смерть, он мог бы встретить Октябрьскую революцию тридцатилетним, в полном рассвете жизненных и творческих сил. К началу Великой Отечественной ему было бы 55, и он вполне мог воспевать героические подвиги своих земляков.
«Нации подобны птица, срывающимся при сильном ветре со своих насиженных мест и взмывающим высоко в небо, блистая своим искусством и своей силой, — писал Г. Тукай, — Стоит подуть ветру прогресса, как они, всколыхнувшись, собираются вместе, и каждый представитель нации высказывается о наболевшем. Подобно взмывшим в небо птицам, они являют миру силу ума, таланта и величие своего духа».
Перефразируя эти слова, можно сказать, что и стихи Тукая, подобно птицам, взлетели высоко-высоко, собираясь в дальний полет и являя миру величие его народа.
Тукая – это яркая звезда не только на небосводе родной литературы, но и в культурах всех тюркоязычных народов нашей страны. «Поэзия Габдуллы Тукая, по мастерству своему поднявшаяся до общеевропейского уровня, насыщенная революционным содержанием, стала могучим фактором воздействия на литературы восточных народов России», — писал академик Брагинский.
В послереволюционное время это воздействие расширяется, охватывая все новые народы и языки. Книги поэта издавались на башкирском, казахском, узбекском, туркменском, украинском, чувашском, марийском, каракалпакском, якутском и других языках. Его произведения переведены на немецкий, английский, турецкий, арабский, венгерский и другие языки дальнего зарубежья.
Тукай – язык мой. Равного не знаю.
Он – школа, свет, когда вокруг темно.
К своим истокам, родина, к Тукаю,
Я верю, ты вернешься все равно», —
Писал Сибгат Хаким.
Сегодня мы можем наглядно убедиться, как в эпоху перестройки и обновления, возрождения национального самосознания Родина возвращается к своим извечным истокам. Прежде всего – к Тукаю.
2006 год